— Расстроил ты меня, Михаил Васильевич, неужто не замечал коварства у сродственника своего Васьки Шуйки? — спросил я, намеренно называя Шуйского уничижительно.

Скопину уже изложили, мало в чем солгавши, какими методами действовал его родственник, условно, дядя. Оказывается, Михаил Васильевич не знал о роли Василия Шуйского в деле Марии Ливонской, когда дядя принимал участие в операции по ее привозу, а после заключении в монастырь [после уничтожения Старицких и смерти Федора Иоанновича именно Мария, прозванная Ливонской, была следующей в престолонаследии, учитывая факт незаконного рождения вне одобренного брака Дмитрия Иоанновича].

— Государь, ты мне поведал о том, что выстрел подстроен для того, кабы я смирился и принял тебя, не токмо сердцем, но и разумом? — спросил Михаил.

— Ты, Михаил, или близким мне станешь, или в Сибирь воеводой отправишься. Но, кабы быть рядом, должен мириться с малым злом, что будет во благо для многих, — сказал я.

Скопин-Шуйский страдал обостренным чувством справедливости и слишком верил людям, что его окружали. Как при таком идеалистическом отношении к жизни, можно было стать профессиональным, претендующим на величие военачальником, загадка. Но пусть парень спускается с небес, видит, что мир, тем более политическая его часть, строится на лжи, собственных интересах, компромиссах, но никак не на гуманизме, следованию обещаний и тому подобном честном и богоугодном.

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский — мой будущий министр обороны. Никаких министерств я вводить не стану, по крайней мере, не буду использовать это словно, но специализированные ведомства для улучшения системы управления, вводить стану. Так что «Изба обороны», или еще как назову, но руководить там будет Скопин-Шуйский.

И здесь так отлично с этим назначением получается: молодой мужчина обладает талантом и ему судьбой предписано, стать великим полководцем, с другой же стороны — он самый знатный из всех бояр, что рядом со мной. На самом деле, в местничестве Скопин-Шуйский стоит даже выше, чем Василий Шуйский. Так что с таким назначением я не только не сломаю традицию, но на фоне иных возвышающихся людей Михаил Васильевич будет примером комплексного подхода в кадровых вопросах.

— Я буду с тобой, государь! Коли направишь выбить Василия Ивановича с Новгорода, я сделаю это, не сумлевайся. На том крест поцелую, — сказал Михаил Васильевич, но, а я не стал напоминать о том, что он уже целовал крест мне на верность.

Тогда, как только прибыл в Москву, Гермоген, что нынче спрятался в Троице-Сергиевой лавре, снял со всех клятву крестоцелования. Но Гермоген не мог этого сделать, так как стал патриархом неправедно. И вообще, пока еще жив патриарх Иов, не может быть на Руси иного Владыки, только исполняющий обязанности.

*………*………*

Москва

3 августа 1606 года

Ксения Борисовна Годунова уже два дня находилась в Москве. Она ждала, когда Дмитрий Иванович, или тот кто скрывается под его личной, придет лично. Это был такой жест, демонстрирующий, что Ксения не утеряла гордость и память, не забыла, что царевна. А он… для нее этот человек не царь, но Ксения не собиралась говорить об этом. Да, и понимала женщина, что именно сейчас говорить о самозванстве царя бесполезно. Ее просто сочтут глупо мстительной особой.

Но было и иное, женщину тянуло к этому человеку, она только в монастыре стала забывать те смешанные и сложные эмоции, что ощущала с ним…

— Дочь моя, отринь гордыню. Иди к нему! — сам патриарх Игнатий прибыл для разговора с Ксенией.

И то, что Ксения Борисовна признала в Игнатии патриарха говорило, что бывшая царевна готова к компромиссам. Ранее, когда ее насильно везли в монастырь, царевна говорила, что патриарх на Руси только один — Иов.

— Не гоже, Владыко, мне царевой дочери… — начала в очередной раз отказываться Ксения, но была перебита патриархом.

— В Суздальском монастыре, инокине Ольге найдут место, — сказал Игнатий.

Ксения рассмеялась.

— Владыко, ты пугаешь меня обителью? — просила Ксения, ухмыляясь.

Когда Татищев просил ее, Ксению Борисовну, повлиять на решение царя Димитрия Иоанновича, чтобы государь сменил гнев на милость, женщина вдруг поверила, что вновь способна стать даже не царевной, но царицей. Однако, когда она прибыла в Москву, ее не то, что не встречали бурно и с овациями, инокиню Ольгу поселили в какой-то захудалый дом, что на окраине стольного града, но не более того.

После прибыл посыльный, который привез повеление инокине Ольги прибыть к царю. Ксения в вежливой форме отписалась, что царевна Ксения Борисовна прибудет для разговора к государю, если ее пригласят приличествующе статусу. Женщина была уверена, что последует торжественность, сопровождение царскими рындами до Кремля, или еще какие-нибудь атрибуты, подчеркивающие царственный статус Ксении. Тем более, что она не оставалась одна.

«К царице» приходили разные люди, чаще женщины, что просили за своих мужей. Это паломничество, казалось, к простой инокини, еще больше убедило Ксению в том, что она, действительно, царица. Она пребывала в иллюзиях, что вопрос о признании пострига незаконным, уже решился, что государь готов признать чадо, который во чреве Ксении, своим ребенком, а ее в скорости поведет под венец.

А после принесли короткое письмо от него, где писалось лишь: «Не долго, но я подожду». Димитрий, этот сластолюбец, который плакал у нее на руках, сокрушался, что придется отсылать Ксению в монастырь, потому как он оказывался заложником обстоятельств. Он теперь ждал, чтобы она, словно и не царственная особа, самолично, без свиты, пришла к нему, поклонилась, чем признала в нем истинного царя.

— Да отчего вы упертые такие? — сокрушался Игнатий.

Два часа назад патриарх Игнатий разговаривал с государем, уговаривал того прислать подобающее будущей царице сопровождение, но Димитрий Иоаннович отказался это делать, ссылаясь на то, что решение о какой-либо женитьбе он не принял, а венчаться лишь потому, что царь принял политику единения и преемственности династий — это неправильно.

— Поверь, дочь моя, он стал иным. Порой я уверен, что предо мной иной муж, а, взгляну на него, так, нет, тот это человек. Метаморфозы, — сказал патриарх Игнатий, разведя руками.

— Все ты, Владыко, в свои речи слова греческие вставляешь, — у Ксении вспыхнули глаза и налились гневом. — Он силой меня взял. Вечером приходил во хмели, брал силой, утром приходил и прощения просил. Кабы ни дите, что во моем чреве, я бы и не стала приезжать к нему.

— Кабы сердце твое лишь гневом было наполнено, не было бы тебя, дочь моя, в Москве. Осталась бы в монастыре, и никто тебе ничего не сделал, ни дурного, ни доброго. Покорись, Ксения, яко жена повинна покориться мужу своему.

Ксения задумалась. Да, она ехала к нему. Разные обстоятельства, в том числе и челобитники повлияли на то, что она, возомнила себе. Может быть, было и так, что кровь деда Малюты Скуратова-Бельского затлела разум и отяготила сердце, из-за чего она прибыла, чтобы опозорить, сказать свое слово.

— Владыка, вижу я, что тяготит тебя то, что сделать был повинен, когда отсылал меня в Горецкий монастырь. Оттого и прошу, отведи ты меня к нему, — попросила Ксения, найдя, как ей показалось, единственно верное решение.

— А и то верно, Ксения Борисовна, — патриарх Игнатий улыбнулся. — И урону твоей чести не буде, и, почитай, с государем поедешь к царю [патриархов также называли государями].

Со стороны могло показаться, что Игнатий действительно искренне близко к своему необъятному патриаршему сердцу воспринимает нерешительность и капризность вдруг людей, которые, вероятно, в будущем могут стать мужем и женой. Однако, это было не так, немного не так, а с толикой цинизма и прагматизма.

Дело в том, что на второй день после взятия Москвы, когда патриарх прибыл к Дмитрию Иоанновичу, и начал того поучать, прежде всего, указывая, почему до сих пор не произошло низложение Гермогена, Игнатий встретился с решительным взглядом человека, которого, оказывается, он совершенно не знал. Государь указывал на то, что и сам Игнатий неправомерно надел патриаршее одеяние. Указывал на то, что ему, Димитрию Ивановичу, нужен патриарх-соратник, но не патриарх-учитель или патриарх-государь. Говорил царь о том, что обесценивается деяние царя Федора Ивановича и Бориса Годунова, когда им удалось добиться появления в Московском царстве собственного патриарха. Иоф был еще жив. Ослеп, немощен, сильно исхудавший, с больным сердцем, но первый русский патриарх все еще жив [в реальной истории умер в 1607 году, будучи полностью слепым и болезненным].