Андрей горько улыбнулся. Конечно, эти слова были враньем. Враньем из самых лучших побуждений, из любви к нему. Андрей видел – дед за последние месяцы сильно сдал: руки дрожат, глаза стали мутными. Какие пять лет! Хотя бы пару еще прожил.

Не зная, как поступить, Андрей пошел к Щеглову.

Тот выслушал парня молча.

– Такой момент рано или поздно настает, – вздохнул он, когда Андрей закончил. – Момент принимать решение. Тебе нужно выбирать. Но, честно говоря, я не понимаю: между чем и чем ты собираешься выбирать? Не вижу дилеммы.

– Если уеду, то, скорее всего, больше никогда не увижу деда, – нахмурился Андрей.

– Ты его и без того скоро не увидишь. Как, наверное, и меня. Нам обоим до могилы осталось несколько шагов. И что? Это причина, чтобы отказываться от такого предложения? Тебе выпал шанс в корне изменить свою жизнь! Поменять в лучшую сторону. И такой шанс выпадает только раз.

– Но у меня никого, кроме него, нет!

Щеглов встал из-за стола, подошел к окну. Андрей заметил, что его учитель ссутулился и едва заметно прихрамывает на правую ногу.

Глядя в окно, Щеглов медленно заговорил:

– Ты, может быть, ждешь, что я скажу нечто вроде «настоящий художник не должен думать ни о чем, кроме искусства»? Тем более о старике, который все равно умрет?

И посмотрел на Андрея:

– Нет, я так не скажу.

Опять отвернулся к окну.

– Я скажу более прозаично и приземленно. Но ты все равно выслушай. Все мы должны чем-то жертвовать. Так устроена жизнь. Постоянно мы делаем выбор – и что-то утрачиваем, какую-то возможность. Мы часто сходим с дороги и теряем тот путь, который – пойди по нему, – не исключено, вывел бы нас к иной жизни. Каждый из нас, порой даже и не замечая, ежедневно приносит в жертву обстоятельствам этот путь. А смерть старика – это не жертва. Это естественный ход вещей…

В тот момент Андрей ненавидел Щеглова. Ненавидел за то, что он озвучил мысли Андрея, которых нельзя было знать никому, даже самому Андрею. Но все было правдой, жестокой правдой. Отказавшись от поездки, он ничего не изменит, не вернет деду молодость и здоровье. Единственное, что в его силах, – остаться и как-то скрасить и, может, немного продлить последние дни деда. Так стоило ли ради этого отказываться от шанса изменить свою жизнь к лучшему?..

– …Дурак! – крикнул в сердцах дед, услышав, что Андрей не хочет ехать в Германию.

– Дед, давай не будем ругаться. Я решил.

– Что решил?! Решил, чтобы я в могилу сошел, думая о том, что не дал тебе жить? Пойми, если останешься из-за меня, то только и буду думать об этом!

– А если уеду, я всю жизнь буду думать, что, может, лучше бы остался!

– Не будешь! Все забудется. Поверь столько лет прожившему старику. Тебе сейчас нельзя оступиться. Не дури, поезжай. Многие мечтали бы оказаться на твоем месте. Учись, коли зовут! Может, в люди выйдешь. Понимаешь?

– Да понимаю…

– А то так и будешь на подработках или на заводе с утра до вечера вкалывать. Такую жизнь ты хочешь?

Андрей не ответил. Впервые они никак не могли понять друг друга. Ничего не сказав, он вышел из комнаты.

Время тянулось медленно и скучно. Дед не возвращался к тому разговору. Не возвращался и Андрей. Он положил письмо на самое дно ящика стола и больше к нему не притрагивался. Однажды, придя с работы, он нашел деда спящим у открытого окна. Холодный ноябрьский воздух колыхал занавески, неся в комнату стужу.

– Дед, ты чего?

– Уснул.

После этого Андрей несколько раз заставал деда выпивши, хотя знал, что пить тому нельзя из-за больных почек.

– Опять пил, что ли?

– Ну, десять грамм. Так, согреться.

А однажды, вернувшись домой, Андрей нашел старика погруженным в сон, из которого тому уже не суждено было выбраться.

Увезли по скорой. Андрей просидел всю ночь в больнице. А утром врач сообщил: отравление. Лошадиная доза снотворного. Откуда оно в доме? Дед иногда принимал, когда бессонница мучила. И тут Андрей вспомнил и сон у раскрытого окна, и алкоголь, который на самом деле дед никогда не любил…

После похорон он написал письмо в Германию. С отказом. Теперь, когда ничто уже здесь не держало, он вдруг понял, как поступить.

Жизнь пошла своим чередом. Работа, дом, приятели. И – рассказы, рассказы, рассказы. К Щеглову, который все еще вел кружки молодых писателей, почти не ходил. Редко-редко.

Миновал почти год. Рана затянулась, боль поутихла. Молодость побеждает все. И вдруг однажды Андрей достал из почтового ящика письмо в знакомом конверте. Его снова звали в Германию. Хотя он отправлял официальный отказ, ему все равно предлагали право бесплатного обучения и проживания: приглашали присоединиться ко второму курсу. И еще выражали соболезнование по поводу смерти деда.

– …Это я им написал, – сказал Щеглов, когда озадаченный Андрей пришел к нему. – Объяснил, почему ты отказался. Удивлен? Да я и сам не ожидал такого от старого циника. Не спрашивай, почему я это сделал. Сам не знаю. Может, ты когда-нибудь поймешь.

Андрей уехал в Германию. Навсегда. Перед отлетом он долго бродил по зданию аэропорта. В голове крутились слова деда: «Все забудется! Поверь столько лет прожившему старику…»

Люди в аэропорту удивленно оглядывались на взрослого мужчину, который точно искал кого-то и смотрел куда-то сквозь толпу блестящими от слез глазами.

Хитров долго хмурил брови, но Лобов не обращал на это внимания.

– Лобов! – не стерпев, закричал Хитров. – Лобов!

Лобов закрыл книгу и посмотрел на Хитрова.

– Лобов, вы – педераст!

Хитров самодовольно улыбнулся и сел прямо. Но Лобов лишь покачал головой и снова раскрыл книгу.

Хитров сжал кулаки и заскрипел зубами.

– Лобов, я вас презираю! – торжественно произнес он. – Вы – педераст!

Лобов, будто не слыша, поплевал на пальцы и перелистнул страницу.

– Вы – педераст! – в третий раз воскликнул взбешенный Хитров. – Я вас ни на мизинец не уважаю! Вы для меня хуже гниды! И я не буду больше обращаться к вам на «вы», слышите?

Лобов поднял глаза, посмотрел на неистовствовавшего Хитрова и снова погрузился в чтение. У Хитрова от ярости верхняя губа начала сворачиваться в трубочку.

– Сука ты, Лобов, – выдавил он с нескрываемой ненавистью. – Я бы тебя, падлу, утопил, если б река была рядом.

И гордый тем, что так запросто смог перейти с Лобовым на «ты», встал и пробежался по комнате.

Потом Хитров подошел к окну, отодвинул шторы и вгляделся в царящую на улице ночь. Лобов мельком глянул на него и, ничего не сказав, снова уткнулся в книгу.

Хитров долго смотрел в окно, затем задернул шторы и отошел в глубь комнаты.

– Лобов, – позвал он. – Лобов!

Лобов мученически вздохнул, вновь закрыл книгу и повернулся к Хитрову.

– Лобов, – заговорил Хитров, косясь на дверь. – Вот ты, мразь земная, сидишь, книжку читаешь и молчишь. А я тут скачу по комнате, всю голову изломал идеями. Ну, чего вылупился? Небось какую-нибудь гадость про меня думаешь? Я тебя, паскуду, знаю. Говори, думаешь обо мне гадости?

– Нет, – сказал Лобов и опять хотел было открыть книгу, но Хитров резко саданул ногой об пол.

– Ты не смей так обо мне думать, червь! – закричал Хитров. – Я не подзаборник! Я тебя, суку, в бараний рог скручу! Вот, гляди, мерзкий карлик!

Хитров сунул в рот мизинец, откусил кусочек и выплюнул себе под ноги.

– Видал, гнида?! – прохрипел он, оборачивая кровоточащую руку носовым платком.

– Видал, – спокойно сказал Лобов.

– Что ты видал? – зарычал Хитров.

– Все, – сказал Лобов.

– Все-все?! – удивился Хитров.

– Все-все, – подтвердил Лобов.

– Ты – пиздюк! – завопил Хитров, стуча ногами по полу. – Не смей мне врать! Я ж тебя проглочу, высру и не замечу!

Лобов закивал, будто соглашаясь со всем, что говорил Хитров. А Хитров поднял откушенный кусочек мизинца, сдул с него пыль, положил в рот и принялся жевать. Он морщился, кашлял, но не останавливался. Лобов бесстрастно наблюдал за этим занятием. Наконец багровый от безостановочной работы челюстями Хитров сглотнул.