…Снег, снег, снег… Одежда людей вся белая, щёки белые, ресницы белые. По щекам текут слёзы. Нет, это не слёзы — это на лицах тает снег. Снежинки над юртами, снежинки над чумом. Играют в снежки олени, собаки, люди. Играют в снежки седые, как ягель, старики и озорные, вертлявые малыши. …Снег, снег, снег. Смех, смех, смех. Начало медвежьего игрища.
В этот праздник много смеху.
И шумит, шумит народ.
А над лесом даже эхо:
«Выходи, играй!» — поёт.
Вечером народ собрался в самом большом чуме. Люди рассаживались на шкурах, разостланных вокруг костра. В священной части чума — столик. На столике «сидела» медвежья голова. Разукрашена была она, разнаряжена. Лентами, бусами, кольцами, серьгами сияла. У медвежьей головы сидел сильно похудевший за время болезни Якса. Он то бил в бубен, то о чём-то пел, то говорил какие-то нескладные, непонятные слова.
Ужаснулась вначале Ия, что её, советского врача, посадили рядом с этим стариком, которого называют страшным словом — шаман. Потом, увидев приветливые глаза людей, успокоилась. Кажется, её считают своей, ведь рядом с самим шаманом посадили! Видно, не пропали даром её борьба с оспой, беседы с женщинами на красных посиделках, а самое главное — успешная работа всех активистов Красного чума…
С удивлением смотрел Сава и на медвежью голову, и на шамана Яксу, и на доктора Ию, словно ожидая волшебства…
Но случилось непредвиденное.
Позже всех приехал на таёжный праздник старик Сас. Он молча сел на предоставленное ему почётное место. Раскурил трубку. Пуская дым, угрюмо глядел себе под ноги.
— Что случилось, старина? — спросил участливо кто-то.
Долго молчал старик Сас. Потом, подняв глаза к священной медвежьей голове, сказал тихо:
— У меня угнали оленей.
— Как? Кто? — послышались удивлённые голоса. Все знали, что у старика оленей по пальцам можно пересчитать.
— Злые духи, наверно! — съязвил с насмешкой кто-то.
— Незачем, кажется, старика наказывать, какой грех он мог сотворить?
— А может, кто-то из людей угнал? — донёсся чей-то голос с левой стороны чума.
Наступило долгое молчание. Ведь среди манси воров почти никогда не бывало. Их дома не знают замков. А о чумах и говорить нечего. У них и дверей-то нет: раздвинь шкуру — и ты в жилище. Даже в лесу никто чужого не тронет. Редко случается, чтобы кто-нибудь взял яйца из помеченного другим охотником гнезда птицы или вынул рыбу из чужой ловушки. Подобное происшествие считалось из ряда вон выходящим.
— Если бы духи или волки, то они угнали бы стадо в лес, — после некоторого молчания снова начал Сас. — А то следы вели в сторону большой оленьей дороги, по которой прошли олени другого стада… Хотя был большой снег… Но под еловой лапой всё равно следы видно.
— А священная голова на что? Разве она не может сказать, кто угнал оленей? — крикнул кто-то.
— Верно. Верно… Она должна знать! — поддакнули ему.
— Надо устроить обряд клятвы, — сказал твёрдо третий.
Якса взял в руки бубен и под удары колотушки начал камлание, обращаясь к священной голове непонятными, шаманскими словами. Пронзив всех по очереди пристальным взглядом, он велел положить перед священной головой топор и с острия ножа всем присутствующим подать по куску медвежатины.
Ударив жилистой лапкой гагары в бубен, Якса запел-заговорил в ритм звучанию бубна: «Съедая этот священный кусок, каждый из вас должен поклясться: говорить правду. Если солжёте — то куском этим жирным вам подавиться, ножом уколоться, топором размозжить голову, да и от тяжёлой когтистой лапы хозяина леса не уйти! Клянитесь же говорить истину!..»
— Клянёмся! — раздались голоса.
— Это Совет! Колхоз берёт оленей! Колхоз — вор!
Сава вздрогнул, услыхав сипловатый голос отчима.
— Колхоз, говорите! — Седые брови Яксы взметнулись кверху. Он ударил в бубен, потребовав властно: — Выходи в круг, Колхоз! Клянись!..
Совета, Учителя и некоторых других представителей Советской власти на этом игрище не было, были только врач Ия, Журавль и Красный Корень.
Сияя улыбчивыми глазами, на круг вышел Красный Корень.
— Колхоз мы создаём на добровольных началах, всегда спрашиваем согласия. Советская власть тут ни при чём! — сказал твёрдо Красный Корень.
— Можешь ли поклясться, что ты и твои Советы к воровству оленя не причастны?
— Да, могу! Да вот кусок-то я уже съел. Уж больно он вкусен!
— Клянись огнём! — приказал Якса.
Красный Корень подошёл к огню. Смолистый костёр посреди чума, кажется, запылал ярче. Отблески огня осветили широкое, чуть смугловатое лицо Красного Корня, волосы в завитках и густые брови.
Взглядом живых карих глаз пронзив всех, кто был в чуме, он нагнулся к пылающему огню и, взяв в руки калёный уголь, положил его между передними зубами.
Подержав какое-то мгновение искрящийся уголь, он бросил его обратно в кострище, сказав твёрдо:
— Огонь! Если я виноват — пожри меня!
Потом Якса подал ему берестяной ковшик. Красный Корень, зачерпнув из ведра холодной воды, пару глотков выпил, третий глоток выплюнул со словами:
— Священная вода, если мы, Советская власть, взяли без согласия хозяина оленей…
— Не взяли, а украли! — крикнули сзади.
— Если мы взяли, — продолжал Красный Корень, — то пусть твои струи, священная вода, поглотят меня!
Затем Якса, пристально глядя на Красного Корня, подал ему нож. Красный Корень, знающий все обычаи своего народа, сразу понял этот намёк.
Он подошёл к столику, отрезал кусок сухого медвежьего носа. Подержав кусок между зубами и наконец с отвращением выплюнув его, сказал:
— Коль мы виноваты, то пусть первый медведь, которого я встречу, растерзает меня!
Яркий огонь освещал его стройную фигуру, румяное лицо и звёздочками отражался в зорких карих глазах.
Сава смотрел на него с восхищением. Весь облик Красного Корня в это мгновение опять напоминал ему сказочного героя Эквапыгрыся.
— Не виноват он! — твёрдо сказал кто-то.
— И Советы и колхоз не виноваты! — поддержали несколько голосов.
— А кто же тогда угнал оленей? — задумчиво глядя на священную голову, сказал Няркусь-старший.
После смерти отца и приезда брата Журавля и других работников Красного чума он как-то изменился, не напоминал прежнего, послушного тихого Карася, который покорно пас оленей мироеда Осьмар Васьки. Теперь он был проводником и пастухом оленей Красного чума.
— Пусть даст клятву и Албин, если он говорит, что Совет и колхоз — воры…
— Давай, давай, Албин! Выходи! Отвечай за свой язык, выронивший слова обвинения! — требовали люди.
— Поклянись, если знаешь, что Советы и колхоз — воры, — сказал Якса. — Священная голова нашего лесного собрата не даст в обиду невинного, а накажет истинного виновного…
Сава смотрел на отчима, смело вышедшего в круг. Сначала тот ему показался спокойным. И лапчатые расписные кисы, и цветастая ситцевая рубаха, и косы, повязанные сзади шерстяным шнурком, и бронзовое от ветра лицо — всё, казалось, излучало достоинство, уверенность.
Он так же, как Красный Корень, подержал в зубах калёный уголь, выпил воды из берестяной чаши, поклявшись реке. Лишь перед медвежьей головой, к которой он подошёл, уже еле передвигая ноги, он весь как-то обмяк. Бронзовое лицо его побледнело.
Отрезав дрожащим в руках ножом кусок медвежьего носа, он, озираясь, стал еле слышно бормотать:
— Если я… мой язык сказал неправду, то пусть лесной собрат вырвет его при первой встрече.
Промолвив эту последнюю клятву, отчим вдруг закачался, ноги его подкосились, и он упал на колени. Он стал кланяться в разные стороны, причитая что-то непонятное. Видно, он был уверен, что все добрые духи теперь отвернутся от него и несчастье теперь будет преследовать его на каждом шагу.
Он должен сгореть в огне, утонуть в воде или погибнуть от удара когтистой медвежьей лапы. И когда умрёт он, то все манси узнают, что он дал ложную клятву, и будут вспоминать о нём как о лжеце.
