— Так слушай мою сказку, — начал отец.

«…Долго ли расти живому существу? Вырос Мирсуснэхум. Стал большой, как дерево.

«Наверно, ты хочешь землю глазами померить? — говорит ему мать. — Хочешь, так езжай. Кому-то надо нашу землю посмотреть, какая она стала».

И сел Мирсуснэхум на коня с пестрыми боками, А коня нашел на лужайке и сам его вымыл до блеска. И белое пятно, что было на лбу коня, засияло. Будто это серебряный месяц, будто это само золотое солнце…

Кланяется старуха сыну. И с вещими словами дает ему в дорогу шкурки мамонта, ястреба, щуки… А еще дала она обломок миски и сказала:

«Долго ли, коротко ли будешь ездить, вернешься домой — отдашь мне эти вещи. В беду попадешь — вспомни меня. Счастье будет — не забывай полученное от других…»

— Ты говоришь: спой! Но смогу ли я теперь? Голос мой стал скрипеть, как старый кедр, — глядя на обрывистый берег реки, вздыхает мой отец. Словно говорит не мне, а соснам и кедрам, которые корнями, как руками, держат берег мансийской реки, чтобы он не валился от унылых осенних дождей, от радостных ручьев тающего снега. Будто эти вековые деревья только и могут его понять.

Я буду слушать отца — Солвала, Соленого Человека. Его песня о жизни уведет к тому времени, о котором нам судить лишь по рассказам. И с тобой, мой читатель, я буду беседовать. Не все в рассказе отца сразу будет тебе понятно. Да и он хорошо знает лишь то, что видел сам. А край-то наш большой, а событий было много. Я и о них кое-что расскажу…

— Ты говоришь: спой! Но нет у меня сказки, нет у меня песни. Есть дума о жизни, которую прожил я вот на этой реке. Хочешь — послушай. Родился я в голодный год. Люди умирали, как рыбы в морозную зиму, когда лесные речки промерзают до дна. Не было, говорят, в тот год соли, не только мяса и орехов. Обыкновенную соль труднее золота было достать. Меня назвали Солвалом. Соленый Человек значит. И весь мой род стал носить это имя. Почему назвали — не знаю. Может, в нашем роду была соль? Может, из-за того, что я выжил? В такой трудный год выжил! А соленым оказался на самом деле: многим насолил я, — тянет отец, глядя в синюю даль Сосьвы.

Северная Сосьва… Левый приток Оби. С восточных склонов Урала сбегают ее первые струи. Вода ее уральских притоков будто хрустальная. Один из самых крупных притоков — Ляпин, по-мансийски его называют Саквом. Сакв — это бусинка. Сакв — река прозрачная, как бусинка. Зато правые притоки берут начало из болот. И хрустальная уральская вода окрашивается в темноватый цвет. Темновато-хрустальной становится наша Сосьва.

— Был я, наверно, не выше жеребенка, когда отец проиграл меня в карты. Проиграл меня отец, и стал я батраком у одного богатого манси, рабом стал…

Батрак, раб… Эти слова канули в прошлое. А ведь совсем недавно имели реальный смысл.

Ученый-этнограф И. С. Поляков написал книгу, которая вышла около девяноста лет тому назад.

Вот что там сказано:

— …Того богатого манси, которому проиграли меня, за глаза называли Яныг-пуки-ойка. Большой Живот значит. А в лицо — Сорни-нянь. Золотой Хлеб значит. Этот Яныг-пуки оказался «добрым». Не бил меня, как других. А работать заставлял. С утренней и до вечерней звезды носился я, как собака в сезон охоты. Тянул невод со взрослыми, вычерпывал воду из лодок, солил и вялил рыбу. Хорошо сейчас. По Сосьве бегают моторные лодки. Не скрипит усталое весло, не каменеют руки от тяжелой гребли. Теплоход возит людей… А тогда на гребях ходили, нашего хозяина возили. Окаменеют руки — ноги выручают. По берегу бежишь, лямку тянешь — и лодка плывет против течения. Даже седобородые старики были быстроногими. Голод шевелит людей — и ноги резвее оленьих, и руки мастерами становятся. Не бил хозяин. А было больно. Не ногам больно, не усталым рукам, а сердцу. Как вспомнишь — до сих пор оно ежится, как рыба на снегу. Лето гнул спину, зиму гнул спину. Давно кончился мой срок, пора бы в дом родной. Соскучился по братишкам и сестренкам. Но Яныг-пуки не отпускал меня. «Сака емас! Хорошо! — говорил он. — Будет из тебя добрый работник». По следу зверя ходил — хорошо это было! Со зверя шкуру снимал — хорошо это было! Золотистый мех ложился в священный хозяйский сундук — вот что плохо было! Яныг-пуки в конце концов отпустил меня, даже «жалование» выплатил: дал горстку соли и немного муки. А было это в год большого снега. Дома по крыши заметало. Нелегко в такую пору ходить за зверем — снег зверю помогает, а не человеку. Нелегко и рыбу ловить. Пришел домой, а отец водкой забавляется. Купец приезжал в деревню. Соболей, белок забрал — водку привез, а хлеба не привез. Это сейчас в каждой деревне магазины — и хлеб, и сахар, и масло есть… А тогда либо ездили на ярмарку, далеко, за многие сотни километров, либо купец сам приезжал, когда он «добрым» быть хотел. Сейчас я не об этом. Каждый школьник про то знает. А может, и не знает, а? — Отец испытующе взглянул мне в глаза. — Может, и знаете, — начал он опять. — Да бумажно знаете, из красивых книг ведаете, А сердцем надо бы! Вот я и стараюсь рассказывать. Рассказывать не сказки. О, я совсем не против той древней мудрости, что притаилась в узористых сказаниях. Но в моей жизни случалось то, чего даже в сказках не было. Походив по моим запутанным следам, вы, возможно, что-нибудь поймете и в сегодняшнем дне. Так слушай… Не буду сказывать, как, вернувшись домой, я забрал в свои руки власть в семье и заставил всех работать. А подсмотрел все это я у Яныг-пуки. Он умел шевелить людей. Я учился у него и мечтал стать таким же богатым.

Чего ты удивляешься? Не надо удивляться. Богатым стать мечтал. Обыкновенным богатым. Таким, как Яныг-пуки. Сытой жизни каждый хочет. А другой мечты у нас и не было. Колхозы, социализм — это потом появилось. А тогда… что там говорить!

Видят люди: хозяйство наше в гору пошло. И лошадь появилась, и коровка, и овцы. Братишки и сестренки проворны в работе. Глядя на нас, и отец стал подтягиваться. Стыдно старому манси быть ребенком у своих детей.

И вижу: со мной стали разговаривать даже старики.

Стал на меня поглядывать и сам шаман. В гости приглашает. Убивают белую лошадь — это лучшая жертва духам, он просит помочь. Я покрываю лошадь священным ковром и веду ее в южный угол шаманского дома. С трепетом вслушиваюсь в таинственные слова молитв и заклинаний. Причудливые видения вижу, как во сне. Духи мне являются. Они такие же, как и люди. Только маленького роста. Чуть побольше белки и поменьше соболя. А одеты они, как древние богатыри: в собольих шапках, в кольчуге, у них сабли стальные да лук со стрелами. Теперь-то знаю, что у меня была какая-то болезнь. А тогда… Трясет меня, а люди думают, что в это время меня посещают духи. Если буду верным старому шаману, духи смогут открыть желание неба.

Учили старики, посвящали в священное таинство, Но посредником между Небом и Землей мне стать не суждено было. Пришла новая жизнь.

Слышим однажды: «Царя больше нет!»

«Революца!» — говорят.

Кто такой Революца? Если человек, то какие у него глаза, руки, голова? Головой он силен или руками? А есть ли у него сердце? Можно ли с ним договориться лесным людям? Ценит ли он мех соболий, горностаевый и беличий?

Кто такой Революца? Если он дух, то какой дух? Черный или белый? Злой или добрый? Какую жертву он просит? Большую или маленькую? Жертву с кровью или без крови? Откликнется ли он на молитвы? А может, как многие духи, на жертвоприношении побывает, полакомится кровью и улетит, не оказав помощи страдающим?

Кто такой Революца? Неужели и вправду этот дух — красный? Разве такой бывает? Никогда не было такого духа! В видениях великих шаманов не видано, в сказках-былинах не слыхано! Откуда выплыл? Чего он хочет? Куда поведет людей? К добру или злу? Но тогда он был бы белым или черным! Нет! Это новый цвет. Непонятный для таежников цвет. Надо узнать его. Надо быть очень осторожным, чтобы не спугнуть. Не настроить бы его против таежных людей!