«Я никогда не забуду ваше предсказание, что буду врачом. Вы меня называли «дохтуром», когда я была только фельдшером».
Правду она пишет. Совсем правду. Малицу наденет — северянка, и только! А снежную шапочку наденет, шприц возьмет — преобразится, на «дохтура» похожей станет. Сильной и могучей кажется, как герой Гладких.
Да, то был герой. Спас других, а сам погиб. Не умер, а погиб. И на Севере был фронт. И на Севере была война. Война с болезнями и предрассудками. Революция продолжалась. И делали ее такие люди, как председатель, — коммунисты.
* * *
Горит костер. Звезды падают на землю. Искры улетают в небо. Лишь люди неизменно остаются у костра. У костра их песни, сказки и тихий, сердечный разговор. У огня поют сердца, там они открываются, становясь добрей и щедрей. Сердца ведь тоже могут петь.
Говорит костер, говорят рыбаки.
— Ну и пасибо! — скажет Николай Романович Торычев, глядя на пляшущее пламя, подкладывая сушняку в костер.
То ли он благодарит огонь за его тепло и ласку. То ли обращается к духам, в которых он еще верит, хотя дочь у него учительница и сын коммунист. То ли он говорит сам с собой, подтверждая вновь рожденную мысль благодарственным словом.
Несмотря на свои семьдесят лет, Торычев не кажется старым. Как и многие пожилые манси, он еще не научился чувствовать себя пенсионером.
Работает, как положено людям. Зимой он долбит лед. Юрким рыбам от его ловушек не уйти! В лесу убьет медведя и лисицу мудроногую поймает. Все умеет Николай Романович. В путину, когда в Оби заиграет рыба, трудно его найти. Разве только на плашкоуте, куда он приезжает сдавать улов. И то сначала увидишь не его, а сияние золотистых спин язя и серебристых боков сырка. Носилки, полные сияния, на плашкоуте сначала ты увидишь. Потом увидишь лодку — длинный мансийский саранхап.
А Торычев копошится где-то на дне лодки. То ли рыбу выбирает, то ли выливает воду. Рыбак он видный. Ведь никто в деревне столько не ловит, сколько он. С завистью смотрят на него молодые.
— Откуда, старик, ты берешь столько рыбы? — спросит кто-нибудь.
Приподымет голову Николай Романович. Сузит спокойные глаза.
— Ну и пасибо, — ответит на вопрос, кивая и показывая указательным пальцем правой руки на воду. — Ну и пасибо!
Я знаю Николая Романовича с детства. Видел я Торычева-ойку, как по-простому зовут его манси, в соседней деревне, где рыбачила бригада моей мамы.
Дочь его, Нина Николаевна, учительница. Новая у нее профессия. А Николай Романович просто рыбак. Нет, не просто рыбак, а передовой. Недаром правительство наградило его орденом Ленина.
Николаю Романовичу давно бы на пенсию, но не сидится ему дома: не может жить без работы…
Когда рыба бьется в руках, сердце ровно стучит. Какая жизнь, если не идут куда-то ноги и не поет песню снег!
Рыбы в реках плавают, утки вечно куда-то летят, звери бродят по лесу. Даже тучи, и те в движении. Как же человек может только лежать или сидеть дома сложа руки? Так скучно. Человек так не может! Он в движении, он в работе.
Я смотрю на побелевшие от воды морщинистые руки старика и чувствую гордость за Человека, труженика нашей большой реки.
Горит костер, поет свою песню. И Николай Романович поет: поет о своем ордене Ленина, которым его наградило правительство за большую рыбу. Поет о своей жизни, которую воспринимал, как самую большую награду. Поет о маленькой своей деревне.
А я вспоминаю песчаный берег Оби и даль синюю, и кудрявые березы, и уток летящих. Вспоминаю свою деревню. На левом берегу реки — зимний паул. Там высокий берег, бор, кедры. На правом берегу — летний паул. Посреди этой деревни озеро. Вокруг дома. Они отражаются в воде и со стороны реки, и со стороны озера. Там чайки хохочут, лепечут лебеди, зовут солнце гагары…
На берегу песок и совсем нет комаров, когда чуть-чуть подует ветерок. Прекрасные места! Немало красоты на берегу величавой Оби!
Земля… Любой ее уголок по своему хорош и таит свои прелести. Даже холодный Север вдруг разыграется теплыми красками, и запляшет сердце в груди сильнее обских рыб.
— Ну и пасибо! — скажет Николай Романович. — Теперь у нас совхоз, гослов. Старикам пенсии дают. Моторные лодки, капроновые сети. Легче стало рыбачить, и интереснее жизнь пошла. Ну и пасибо правительству за заботу о северянах!
И действительно, раньше колхозы не могли механизировать многие процессы рыболовства. Гослов эти возможности имеет. Теперь у рыбаков моторы, и строят им дома по возможности, и дают квартиры и спецодежду. Раньше труд рыбаков был тяжелым, изнурительным. Сколько надо было грести против течения, прежде чем поймаешь рыбу! А теперь завел мотор, поставил сети… Вот и рыба заплескалась.
Чу! Уж не плывет ли это
В край мой северное лето?
Или это лес поет?
Или счастье к нам плывет?
То плывет напев родимый —
Полнозвучный, негасимый!..
Всюду — новые деревни…
Милый север стал напевней,
Край мансийский расцветает,
И от счастья сердце тает!..
— Ты, сынок, погоди ликовать! — заметив мое состояние, начинает отец. — Знаю, не часто сын такой родится, чтоб стоек был среди несчастий, в сраженьях смел, а в счастье скромен. И все же мне хочется видеть тебя таким. Но теперь я хотел не об этом. Я хотел сказать лишь о том, что порою мы проникаем в глубины вод, в глубины гор. Но часто ли мы проникаем в глубины явлений жизни, постигаем их суть?..
Да, в магазине много товаров стало, и то правда! Никогда не был хлеб таким белым. Нефтяники пришли на Север, — тянет, как песню, старый рыбак, мой отец. — Чтобы уехать в Березово, не надо даже иметь лошадей или оленей: день и ночь тянутся железные караваны. Садись и езжай. Шумным стал наш край, быстрее жизнь пошла, как весной на путине, когда рыба играет…
Я смотрю на стариков и снова удивляюсь, как изменяются родные берега нашей реки.
Там, где вчера шагали по тайге лоси, сегодня высятся огнеглазые великаны — буровые вышки; там, где паслись олени, сегодня железное кочевье машин.
Наш костер потрескивает, стреляет смолистыми искрами. И все здесь: и этот песчаный берег, и тихие всплески в темно-синей реке, над которой вьются мошкарой искры, и невод, покоящийся на вешалах, и эти лодки-саранхапы, уткнувшиеся в песчаный берег, и эти усталые, обветренные лица рыбаков, повернутые к теплым языкам огня, — все как в детстве.
Только отец как-то погрустнел. Все такой же языкастый, да, кажется, слова стали тяжелее, и голос хрипловатый, не такой задорный. И весь он, как дума, как всплески рыб, плавающих в реке, как сказка зубчатого бора, темнеющего вдали косматым медведем, как задумчивая мелодия струй, журчащих у песчаного берега. О чем эта песня?
О том, как прекрасна Обь, когда на ней лодки рыбаков, плывущих по течению, как прекрасен берег, когда зажжен костер.
Вот берешь ты острый нож и снимаешь кожу со стерляди. Ты, может быть, уже и не знаешь, что из этой кожицы в древности твои предки шили себе одежду. Давно уже нет той древности…
Сам ты ходишь в модном костюме, сшитом в ателье или на фабрике. О былом помнят лишь небо, вода и лес.
— Ты опять про былое? — уловив мой взгляд, говорит отец. — Былое — сказка темнее зимней ночи. И такая же длинная. Если так уж хочешь — расскажу. Только звали меня тогда еще Солвалом.
Солвал — Соленый Человек. Так назвали моего отца потому, что он родился в год, когда был соляной голод. А свое подлинное имя — Николай Тимофеевич — он получил потом, когда стал человеком. Длинна ли дорога к настоящему имени? Трудна ли она? И как найти правильную из многих дорог, открывающихся перед молодым парнем?
