Меня удивил сонный чум. Еще совсем недавно в центре пылал костер, дым которого выходил прямо в отверстие наверху. В некоторых чумах до сих пор царствует костер. Железная печь — первый признак цивилизации…

Чум спит. Люди спят. Их головы лежат словно по окружности. А сами они будто радиусы, тянущиеся от окружности к центру. У всех ноги сходятся у печки, у центра. Удивительно: ни один не лег головой к печи. Даже я и то почему-то лег, как все. Странная геометричность спящего чума немного отвлекла меня, я забыл про холод и задумался. Вот передо мной лежат люди, которые, наверняка, каждое утро испытывают такие же ощущения и не замечают их. И не философствуют. А я почему-то философствую и возмущаюсь. А они нет. Разве они не люди? Нет, они такие же, как и я, и как все. Мечтают, ненавидят, радуются, плачут, поют песни, страдают, восторгаются…

Мы с Ай-Теранти приехали к ним не с Луны, даже не из Америки. В нас течет та же кровь северян, что и у них. И слова, которые мы пролепетали впервые своим детским языком, мало чем отличались от слов этих оленеводов. И одинаковые колыбельные пели наши матери, склонившись над берестяной колыбелью. Мы — северяне. Так почему же меня возмущает этот чум, этот пронизывающий холод, это неуютное, промозглое утро?

Слышу, и Ай-Теранти о чем-то вздыхает. Неужели и он о том же? Между тем кое-кто уже встал. Тетя Акулина уже копошится у печки. Вот она берет сухие, приготовленные еще с вечера лучины. Чирк спичкой — и вспышка падающей звезды в руках у тети. Мгновение — и она держит луч солнца. Еще мгновение — трещит железная печь, через щели дверцы летят искры, и уже струится мягкое, нежное тепло, без которого чум будто холодное подземное царство. И совсем другой покажется жизнь, когда перед тобой возникнет, как в сказке, столик.

…На столике железная зеленая чашка. В ней нарезанный хлеб, сухарики, печенье. Но не это главное лакомство. Скоро на столике появляется мерзлая оленья печень. Молодой оленевод Аятов, зять Ай-Теранти, подсаживается к столику, скрестив ноги, как древний таежник. В руках у него сверкает лезвие ножа. И на чистую деревянную доску ложится тоненькими стружками мерзлая-премерзлая, вкусная-превкусная печень оленя.

Темно-красные стружки печени тают на языке. Кажется, просыпается в теле каждая жилка — так вкусно! И всякие мысли, и летающие на легких крыльях, и бредущие тяжелыми шагами, исчезают, как тени. И этот низенький столик кажется самым богатым: ведь на нем сегодня лакомство таежных богов. У жителей деревни — у рыбаков и охотников, трактористов и доярок — такой стол бывает не каждый день. Другое дело — у оленеводов…

Потом долго тянули чай из блюдец, круглых, как луна. Огонь в печи пылал и трещал, кажется, еще задорнее, словно он стремился быстрее вскипятить второй чайник и утолить нашу жажду. Мы пьем крепкий и пахучий напиток и говорим, говорим… Говорим о сегодняшнем дне, о завтрашнем, об оленях… О чем же говорить оленеводу?! Только Ай-Теранти молчит, о чем-то глубоко задумавшись.

Вот каким мне помнится то памятное утро.

Сначала мне все показалось холодным, странным, диким, словно я из другого мира… Потом все вдруг потеплело, стало близким и даже чем-то родным. Кажется, дышал я тысячу лет этой жизнью, кажется, и совсем не жил я. И не хочется всего этого видеть, как в детстве не хотелось видеть волка, и хочется, как во сне, очень хочется. И все это было не во сне и не в сказке, а всего около двух десятков лет назад, когда мы с Ай-Теранти прикоснулись к древнему занятию наших предков — к оленеводству.

Может, те неясные, противоречивые ощущения толкнули меня потом написать повесть «Синий ветер каслания»? Может, в тех разговорах — исток будущей диссертации моего друга Ай-Теранти?

Тогда он был секретарем райкома комсомола. Имел среднее образование, закончил десятилетку. В общем, не было у него еще профессии.

Урал, тайга. Оленевод, рыбак, охотник… Раньше таежнику, конечно же, не приходилось ломать голову над выбором профессии. Еще в звонком детстве тайга манила в свою таинственную лесную чащу, где порхали крылатые игрушки — рябчики, скакали белки по ветвям, бродили медведи, — было с кем помериться ловкостью и удалью. А уж когда юношеские руки, ноги наливались силой, узкие таежные тропы сами ложились под ноги, не надо было слишком думать, по какой идти. Всюду тайга. А в ней все, что нужно для жизни: вкусное мясо, пушистый и красивый мех, радость удачи на промысле. Радость удачи охотника! Может, это главное, из-за чего он долгие месяцы пропадает в урмане. А вернется охотник — глаза у всех сияют: и у маленьких, и у больших. Просят показать мех, умоляют рассказать, что и как… Для того, наверно, на Севере длинны зимние ночи, чтобы охотнику было время поведать про свои нехитрые лесные приключения. А что на этих вечерах не успеет выложить — на медвежьем празднике покажет в огненных плясках, расскажет в песнях, присказках и сказках.

Если неудачна охотничья тропа — можно испытать себя на рыбном промысле. Река такая же кормилица, как и тайга. Большую рыбу не всякий поймает. Но мечтать о ней может каждый, потому что рыба в речке плавает, а речка рядом. Не надо долго гадать, по какой тропе из деревни спуститься к звонкой и веселой воде.

Если охотником и рыбаком не хочешь стать — можно завести оленей. У оленевода — длинная дорога, вечная дорога.

Жизнь оленевода — вечное каслание. Синие ветры поют ему свои песни. А у каслания есть своя радость и сказка.

Три дороги стелились перед таежником, когда он вступал в жизнь: охота, рыболовство, оленеводство. Но так было когда-то.

А ныне? Столько дорог распахнулось перед хантыйским пареньком Ай-Теранти! Закружилась у юноши голова, затуманилась. Да так, что не разберешь дорогу — ни широкую, ни длинную, ни узкую, ни короткую.

Ай-Теранти поступил просто: вернулся в родную деревню Теги. В кармане — аттестат об окончании березовской средней школы. В чемоданчике — недочитанные книги о путешествиях в дальние страны. А на Оби — путина в разгаре. Плещутся волны, играет рыба. На плесе, называемом песком, лодки. Не мог никуда уехать Ай-Теранти, не закинув сеть в этот плес.

Почти на середине Оби качается бочка — конец сети. К ней ластятся чайки-хохотуньи. Они, наверно, зовут в сеть и одетых в зубчатую броню богатырей-осетров, и бойких тупоголовых язей, и нежных муксунов. А где кончается плавной песок и начинается обрывистый берег с заводью, где пляшут на волнах лодки, там надо скорее снимать сеть. Это самое интересное место на плаву. Один правит лодкой, другой тянет сеть. А в ней бьется серебристый муксун. Ай-Теранти не сможет уехать, не налюбовавшись вдоволь этим плеском, не ощутив всей душой северянина такой красоты.

Рыбы разные, как люди. И, кажется, многое в характере людей от рыб.

А как хорошо ступить на теплый песок берега после того, как сдана на плашкоут вся рыба. Счастье! Оно наполняет, кажется, весь мир. Ступишь на веселый песок — он от июльского солнца мягкий и теплый, — и усталость словно уйдет в землю, а в мышцах почувствуешь новую силу, рожденную доброй землей.