- Коммунальная служба не работает, - замечает один из моих попутчиков по рейсу, по наблюдательности и точности замечания, похоже, действительно работник коммунальной службы. Потому что, и правда, на обочи­не меж бугров, поросших хилым кустарником, столько бумаг, целлофана и прочих отходов человеческого бы­тия, словно у нас на свалке. Водитель со встретившим нас представителем ООН от Беларуси переглядываются и улыбаются:

- Что бумажный, упаковочный мусор. Машины брошенные по обочинам валяются. Чтобы доставить их на свалку - надо платить. А так - едет... Заглох, стал, снял номера, чтобы его не нашли. И пошел налегке.

И правда, вот одна такая брошенка-машина, без ко­лес, ободранная, раскулаченная... А на вид, так и вполне-вполне.

- Кому что надо - то каждый себе и берет, - объяс­няет водитель. - Как-то наша машина стала среди доро­ги. Колесо спустило. Начал ставить новое. А с другой стороны какой-то американец скручивает с моей маши­ны колесо. "Что ты делаешь?" - "То же, что и ты. Тебе можно, а мне нельзя? Думаешь, мне колеса не нужны?"

Первая ночь на чужбине. Что снилось? А ничего хо­рошего. Все заокеанское. Насмотрелся перед тем, как уснуть, какой-то американской рекламы. А еще - смот­рел какое-то бесконечное представление, смысл которо­го так и не понял. Безостановочная драка на боксерском ринге. И меня всю ночь молотили, как жито на деревен­ском току. Будто сноп били цепами. Били-били, переворачивали, и снова да сначала.

Часов в одиннадцать утра меня, как собачку, вывели на променад. Именно вывели, потому что из стен пред­ставительства одному, скажем так, выходить не рекомен­дуется: Нью-Йорк - город наркоманов. Вывели на зна­менитую Пятую авеню. Что в этой авеню знаменитого не понял. Степенные и солидные, словно только что со­шедшие с экранов телевизоров полицейские с наворо­том по всему телу невиданной техники. Вглядываюсь до рези в глазах в лица американцев. Ни в одном не вижу оскала. Очень даже доброжелательные лица. Я им вроде нравлюсь, они мне тоже.

Бродили по авеню, как по полесской дуброве, часа два. Могли бы и дольше, но торопились успеть в представи­тельство до начала сионистской демонстрации, что каж­дое воскресенье проходит у стен нашей миссии. Успели. Морды нам сионисты не набили. Правда, собралось их к тому времени мало - человек пять. Орали кто во что горазд под равнодушными взглядами скучающих полицейских, громко, но как-то вяло, без куража. Почему-то стало жалко их. Жалко и обидно.

Зашел в комнату, свалился на кровать, ночь же у нас, спать, как в детстве, хочется. И едва не проспал начало борьбы за мир - благотворительный концерт детей. Раз­будили без трех минут до того, как мы должны быть на месте. А ехать, говорят, двадцать пять минут. О Боже, что же это я так плохо веду себя на американской земле. Промашка за промашкой. Водитель открыл дверцу ма­шины, видимо, для моего сопровождающего, дипломат, посол все же. А я шустрее - раз, и на сиденье уже, зад­нем. Его, понял позже, место занял. У дипломата нервы дрогнули от моей полешуцкой наглости. Но что значит выучка:

- Вам удобно здесь будет? - только и спросил он меня.

- Очень. Вы как хозяин будьте уж впереди. - Сказал так, и тут только дошло: хозяйское место - заднее. А впереди - всякая шушера вроде меня. Надо было усту­пить, поменяться местами. Но я уже закусил удила: а, будь что будет. Ничего не было. Сел посол на лакейское место. И покатили.

И все время про американское: время - это деньги. Русское время и в Америке. Уже полчаса, как должен идти концерт, а народ еще не успел занять места. Боюсь от­стать, потеряться в церкви, бегу за послом, отталкиваю каких-то дипломатов, наступаю кому-то на ноги, позднее выяснилось - самому послу Советского Союза при ООН Белоногову. Но что мне, полесскому хлопцу, до чистоты его ног. Держусь спины своего посла. А он ужимается, чтобы разойтись среди тесновато составленных церков­ных скамей с каким-то до невозможности американским американцем. Объемным, невозмутимо самоуверенным. Он всей свое тушей нажимает на моего посла, полосатым галстуком полирует ему лоб. Я, сознавая, что ни объе­мом, ни галстуком, по-полесски повязанным, не гожусь ему и в подметки, окончательно наглею. Наступаю ему на ногу, врезаюсь в его монументальность. Он сдается и уступает мне дорогу. Он, как уже после концерта я уз­наю, сам мистер генерал Уолтерс. Участник четырех войн - Отечественной, вьетнамской, карибской и еще какой-то, о которой я ни слухом ни духом, бывший замести­тель директора или начальник ЦРУ, один из главных, так называемых ястребов США. Что же, неплохое для меня начало.

Концерт почти полностью идет на английском языке. Мне, безъязыкому, трудно, но все, что происходит на сцене, слава богу, понятно. Дети двух континентов, двух систем обращаются к взрослым правителям и просят со­хранить мир и жизнь на планете Земля.

Концерт идет в храме, в церкви, в присутствии более тысячи зрителей, расположившихся на длиннющих деревянных церковных скамьях. Перед глазами каждого из них - Библия. А стоит чуть поднять глаза, в огром­нейшем витражном окне - крест. Он за спинами детей, творящих молитву о мире и жизни. Слушатели, а среди них больше людей пожилых, но есть и дети, восприни­мают ее чуть снисходительно, но в общем доброжелатель­но отзываются на каждое слово, заранее смеются, пред­чувствуя юмор или даже намек на него. Кажется, они настроены веселиться, ждут развлечения. Но не все, что звучит из детских уст, развлекательно: "Стоит ли упре­кать нас, русских, за то, что мы живем и думаем иначе, не так, как вы? Мистер президент, а будут ли у нас рас­светы, минует ли нас атомная погибель? Остановите вой­ну, дыхание которой мы слышим, остановите гонку вооружений, мистер президент!"

Генерал Уолтерс ерзает на широкой скамье:

- Почему они обращаются только к президенту? Пусть бы и к Генеральному секретарю...

А детская молитва продолжается:

- Мы будем обращаться с жалобой к Генеральному секретарю ООН...

- Ну вот видите, дошла очередь и до Генерального секретаря, - пытаются успокоить генерала наши дипломаты.

- Пусть обращаются, пусть обращаются в ООН. Для того, чтобы что-то сделать, денег там все равно нет. - Генерал выносит приговор детской молитве, как гвоздь вбивает: - Несбалансированная программа...

Я вздрагиваю, услышав перевод его слов. Это может быть приговор и мне. Какая у меня программа: сбалансированная или нет? В глубине души я понимаю, как и почему я оказался здесь. Дурак, блаженный меж двуx воюющих сторон. В воздухе носится призрак звездной космической войны, призрак СОИ. Я нужен генералам обеих сторон. Но я обратился именно к ООН - организации надправительственной. Не знаю, верю ли я в Бога. С утра - вроде атеист. К вечеру - верующий. А это значит - язычник, поганец. Но сегодня вечером в американском храме я верю молитве наших и американских детей. В высший, детский разум, не отягощенный и не обворованный соображени­ями генералов той и другой стороны.

Раздумьями об этом и закончился мой первый день пребывания в Нью-Йорке.

***

Приближается к концу и второй день.

Понедельник - день тяжелый и в Америке. Но само ощущение времени, кажется, утеряно. Дает знать о себе, конечно, разница в часовых поясах, угнетает и расстоя­ние. Но дело, видимо, совсем не в этом. Не в том, что люди разделены временем, расстоянием, укладом жизни. Это нечто иное. И сейчас я пытаюсь понять, что же? Выхваченность, выдернутость из родной тебе, привыч­ной почвы. И потому день прожитый нереален, он слов­но в тумане. Осознание того, что он еще тянется, про­должается, только дрожит в памяти, которой ты сам не всегда доверяешь, отрицаешь ее, потому что все здесь чужое: вода, хлеб, воздух, даже бумага и ручка, которой ты пишешь. А если это чужое, то и ты себе не свой. Заб­ранное железной решеткой окно, из которого льется бес­конечный ровный шум, словно неподалеку низвергается водопад или мельница, ветряк, крутится - это пульс чужой жизни, индустриальный пульс Нью-Йорка, пере­малывающего человеческие жизни, судьбы. Сейчас в эту крупорушку помещен и я.