Вновь, как перед кудрявым мальчишкой, беззвучно растворились тяжелые белые двери светелки. На Германна и впрямь "потолок пошел снижаться вороном" и загудел, завздрагивал пол. И не от командорской тяжелой походки того, кто переступил порог. Походка та, скрадывая шаг особым кроем, особой выделкой кожи и подметок, была по мягкости почти звериной. И страх от нее исходил звериный. Испугалось само тело Германна, будто некая напятая и дрожащая в нем жилка попала в резонанс с шагом державным вошедшего. Страх объял тело и грозил ему полным развалом. Тяжелая тень ко­мандора, того, кто сорвался с постамента у кремлевской стены и устремился следом за мальчишкой, могильным холодом легла на Германна. Ту тень, наверно, увидели все, давно уже привыкшие видеть невидимое, невольно наструнились, подтянулись, подобрали животы, щелк­нули каблуками, будто молоточками, для разгона звяк­нули по наковальне. И принялись клепать. Неторопли­во сначала, как бы оглаживая, испытывая на податливось.

- Я давно к нему присматриваюсь.

- Я тоже наблюдаю, не спуская глаз.

- Я его, можно сказать, вычислил.

Германн удивленно встрепенулся, пробежал взглядом по устремленным на него глазам, лицам, фигурам лю­дей, которые только что казались ему толпой. И он был один из этой толпы - и вдруг грешник. С него, оказы­вается, глаз не спускали, а он резвился, как котенок. Разгоночный, пробный перестук кончился. Кузнецы начали бить наотмашь, с плеча, не давая опомниться, но не позволяя обернуться, посмотреть: тут ли кучеря­вый мальчишка, видит и слышит ли он все, что здесь происходит? Как к этому относятся делегированные ткачихи, партийные работники и его друзья-сибиряки. Про того, стоящего сзади, он старался не думать. Он ведь расстался с ним, похоронил его еще в детстве. За­сыпал собственным прахом, укрыл левитановским го­лосом. Нечего ему вновь объявляться. Но не думать о нем нельзя было. Он давил его своей холодной могиль­ной тенью, тенью ожившего гоголевского Вия, вымора­живал душу. Так и тянуло глянуть в его, хоть незрячие, но навесно соколиные глаза и... И повиниться. Неведо­мо в чем, неведомо за что. Припасть к глянцу его сапог, увидеть в том глянце свое отражение и почувствовать, что жив. Как блудному сыну припасть к ногам отца родного. Припасть, даже зная, что прощенья все равно не будет, у него совсем иные заботы: с того света неви­димо дирижировал собравшимся здесь, спевшимся при нем еще хором:

- Недоволен?

- Клевещет на нашу действительность.

- И где? В святая святых...

- В храме!

- На что замахивается?

- Враг!

Германна шатнуло. И немедленно новый перезвон теперь уже не молоточков анонимов. Кто-то как бы не из его группы, с кем он делил хлеб-соль и рюмку кагора, как бы желая выручить его:

- Напился...

- Точно - пьяный, недоглядели...

- Подонок, накипь!

- Кошунствуюший клеветник!

- Раздавить гниду! Размозжить его песью голову!

- Замаскировавшийся классовый враг!

Германн был уничтожен, словно расстрелян, распят своими друзьями и людьми, которые его совсем не зна­ли. Хотя в этом незнании, в судилище, устроенном ему, было все же ощущение спектакля из-за множества об­винений, нелепых и диких, от которых немели волосы. Но было среди них одно и справедливое, как спаситель­ная палочка, брошенная ему кем-то из друзей: пьяный. А он-таки был пьяным, давно, с утра, а может, и с ве­чера еще. Было вечером. Было немножко, малость са­мую, и утром. Было в полдень здесь же, перед входом в это здание. Немного, но было. Что они, обязаны были ту бутылку "Русской", купленную вместе с "Наполео­ном", в сумках носить или за пазухой прятать. А вдруг на входе их незаметно проверяют, просвечивают? Так уж лучше ту "Русскую" в русское нутро, чтобы никакой прибор его не высветил. Отошли чуть в сторонку мужи­ки и из горла по кругу, кто сколько мог, тот столько и влил в себя. И вот теперь опять же, ну, как сейчас нач­нут проверять на приборы всякие и на запахи: кто та­кие, откуда, как оказались здесь на подпитии. Кто до­пустил, кто дозволил? Черт с ним, с тем министром, будь он в двенадцатом колене. Пусть живет, как ему хочется, в золотой ванне в шампанском купается, красной ик­рой за сарай себе бегает. Подвел, продал Германн свою группу, гида, говорящего стихами Пушкина да Блока. Вон уже кучерявенький прицелился в него прищурен­ным глазом, будто на анализ его хочет взять, а скорее всего, на мушке держит, как зайчика. Сейчас нажмет на курок - и каюк. И этот сосед-попутчик с антенной и передатчиком тоже расстреливает, как из двустволки. Эх, жизнь копейка, куда влез, чего поперся со свиным ры­лом в смольный ряд. На "Наполеон" он может дать, на мотоцикл. Сопел бы себе тихо со своими медными пя­тью грошиками в две норки. И людей подвел, и сам пропал. Чистоты, очищения захотел. Вот тебе храпу и начистят, и дай Бог, только храпу. Тут, брат, тебе не у Проньки за столом в глухой таежной заимке, хрен лиш­ний раз пернешь.

Германн почувствовал себя таким одиноким и затрав­ленным, что даже слезы навернулись на глаза, те, непро­литые в детстве, жгучие. Все вмиг отвернулись, отрек­лись от него. Сушь и жар, раздирает горло выпаливаю­щее все внутри одиночество. И вокруг не люди, а камни, глыбы. Еще миг, и глыбы эти оживут, останется от него только пыль, порошок. Щенок брехливый, тявкать взду­мал. Дотявкался.

- Щенок брехливый. Какой враг, просто брехливый щенок. Чего вы хотели от деревенского щенка, - задер­галась переродившаяся родинка с волоском-антенной. И могучая рука ухватила его за ворот костюма. Германн сжался, приготовившись ко всему, даже к смерти. Но плюща глаза, чтобы легче было расстаться с жизнью, уви­дел, что ему подмигивают. Только он хотел возрожденно вздохнуть, как последовал мощнейший пинок в задни­цу, такой поджопник, что можно было ласточкой взвиться в храме и кружить в нем вечно. Будто бил не этот живой и подмигивающий, а тот, державный, командорско-ка­менный.

- Желаю успехов!

И новое подмигивание. И громовой хохот. А Гер­манну показалось, будто перо ему в зад воткнули. И полетел он перышком из храма, из светелки, неся в себе двойное: "желаю успехов", - человека, нанесшего удар, и кучерявого мальчишки. И хохот того мальчишки. Хотя в этот хохот ему ни тогда, ни позже не верилось. Не хотелось верить тем более позже. Был он или не был, смеялся или нет над ним мальчишка? Это было загадкой для него в ту минуту, и через месяц, когда перестал чесаться копчик. Это загадка для него и сегод­ня. Навсегда.

Эта загадка, скорее всего, и повергла его в долгое и все время нарастающее одиночество. Никому он не мог рас­сказать, что произошло с ним в Смольном, как он схо­дил к Ильичу. Горько и стыдно. И под знаком вопроса это было. И было ли? И через годы стоило вспомнить Смольный, как пулей летел он по просторным дышащим историей и революцией коридорам, снова начинал ныть копчик и стенала душа. "Желаю успехов, желаю успехов", - гудело в ушах.

И еще вылетая пулей из светелки, идя юзом, он все же переборол страх перед тем, стоящим до пинка, сзади него, а теперь оказавшимся лицом к нему. Взглянул на его лицо сквозь темно и немо заслепивший глаза крик, сквозь кричащую: "Боже, борони!" память детства, ког­да в его детство пришел Гоголь со своим Вием и намер­тво вколотил в подсознание: никогда не смотреть в гла­за мертвеца.

Он посмотрел, и хотя мало что увидел - могильную серость и изрытость оспою подземельных лет камня, та­кую же изъеденность плесенью Леты и птичьим, голуби­ным пометом металла, - почувствовал, что и сам он те­перь травлен тем временем, помечен им. Еще раз убедил­ся, познал самым крепким мужицким местом: прошлое есть и будет.

Били его ниже спины. А получилось вроде по темечку - до копчика. И все смешалось у него в голове, в колы­бели, считай. Омлет получился. И как не разъять тот омлет на прежние составляющие, так и не... воссоединить ни­чего в памяти, связно эту память во времени не сложить. Все получается, на первый взгляд, так, как было. И со­всем иначе. А как - вопрос Германну-Юрке-Жорке. Хотя это не все еще имена. Но об этом дальше, дальше. А пока, как он шел к этим своим именам.