- Есть, есть, - отозвались не только ткачихи, но и сибирячки, работницы горной промышленности. И все разом заприхорашивались, зашуршали юбками и блуз­ками.

- Конечно, должны быть. Наша молодежь лучшая в мире.

На этот раз свои пять грошиков Германн не отва­жился вставить, хотя они так и рвались с языка. И го­воривший взглянул на него, как ждал их, эти пять мед­ных грошиков, будто их не хватало ему. А может, дей­ствительно не хватало. Это позже так подумал Гер­манн, вспоминая простецкое крестьянское лицо того, с кем свел случай, простящую его бородавку, но не ту, на шее, а на лице уже, в свое время, наверное, милую, счастливую мечту детства. Родинку, теперь переродив­шуюся. Из этой родинки торчал волосок, один-единственный, как антенна. Волосок и родинка, когда он начинал говорить, все время были в движении, словно следили и остерегали Германна, настраивались на него как на прием. Будто встретились две цивилизации и никак не могли наладить контакт. Вроде слова, что произносились, не имели никакого значения, то про­сто были звуки, демонстрирование говорильного ап­парата. Основное заключалось в их безмолвной связи посредством антенны-волоска, приемника и передат­чика родинки и хитро круглых глаз, сохраняющих кре­стьянскую мудрость. В тех глазах, немного как бы сон­ных, не до конца разбуженных, тоже было ожидание, может, тех же пяти медных грошиков. При всей своей ухватистости и поворотливости, спокойной самоуве­ренности большого чиновного человека, ожидание послевоенного нищего, которых Германну довелось видеть в детстве немало, безнадежное моление подая­ния, но не куска хлеба, а того, что у каждого есть, но чем не в силах поделиться человек. Не мог этим поде­литься и Германн. А деньги были. На хлеб, на бутылку того же французского "Наполеона", мог дать даже на мотоцикл. Но ведь не дашь, да он и не возьмет. Все у него и так есть. Но тем не менее человек вымаливал, просил подаяние, теперь это было ясно Герке, нищий просил у еще более нищего. Просил бесстыдно, как оголодалый до крайности зверь, как обезьяна, потешающая толпу, и не всегда только конфетки ради, подогревал, расшевеливал пришедших в святилище:

- ...гопака? А мы могли и гопака. Не все же работа...

Нет, в полную силу гопака он врезать не стал, но показал, что может, недаром же поставлен у кормила власти. Неожиданно так стремительно присел. "И-и-эх", - притопнул, так же стремительно выбросил перед собой колени. "Какая легкость, словно мотылек", - подумал Германн и снова уловил, что ему подмигивают, к нему вновь обращаются. И не только этот пожилой, если не сказать старый человек, но и другой, незримо тут присутствующий. Кучерявый мальчишки в упор смотрел на него. И в прищуре скошенных на Герку глаз он увидел тоже что-то не совсем понятное ему. Ничего и множественность, записное равнодушие и обжигающий интерес и невысказанное, подспудное моление и прошение.

А между тем, было похоже, что того, чего хотел или совсем иного, но чего-то человек этот добился - конфетки и пряника, одобрения и поддержки, завел, расше­велил всех. И уже многие следом за ним были готовы кинуться в пляс. И кто-то уже притопывал, кто-то начи­нал бить чечетку. Заповаживали плечами женщины, запомахивали несуществующими платками. Но он пресек готовые вспыхнуть половецкие пляски:

- Разрядка. Шутка. Не то, не об этом. Не туда мы пришли. Куда мы пришли с вами сегодня, товарищи? Кто мы... в сравнении с ним? Очищение, очищение, вот великое чувство, которое все мы должны испытывать тут. Все - от партийного работника, чернорабочего партии, - он ударил себя в грудь, - до каждого из вас, товарищи ткачихи, до... - Посмотрел на Германна и замолчал, буд­то не смог определить, кто он, не нашел для него "това­рища".

Но чуть позже, совсем-совсем уже скоро, он это слово найдет. И хотя будет оно обидным, Германн останется благодарным ему. И сейчас он был благодарен за безымянность, неназывность, сохранение в тайне их нелегаль­ного проникновения в святая святых. А он знал, должен был знать, что их группа примазалась к этой представи­тельной делегации. И это его, похоже, не только не раз­дражало, но и забавляло. Что ж, вольность и шалости свойственны человеческой природе. Он и теперь, похо­же, немного забавлялся. От искреннего пафоса, высокого слова об очищении перевел разговор на обыденное. О чем, конечно же, нельзя было здесь не говорить. И опять говорил он без игры, с некой подковыркой и даже из­девкой, хотя и с болью. Только к кому надо было отно­сить его подковырку, кому должно было болеть и над кем он издевался?

- Ай-яй-яй, - немного по-женски приговаривал он почти за каждым словом. - Вы посмотрите, вы только посмотрите. Вы только оглянитесь вокруг себя...

И все добросовестно оглядывались, и не только вок­руг себя, но оглядывали и соседей. И пара таких взглядов очень и очень пришлась не по душе Германну, легла на него, как круглая гербовая печать.

- Ай-я-яй, какая простота. Какой простор для полета и свободы мысли! Сво-бо-ды, - еще и еще раз повторил как заклинание и тяжело, волооко взглянул на Герман­на, будто именно он держал взаперти его свободу. И Гер­манн не хотел, но вынужден был отдать назад ему это якобы украденное им слово.

- Свободы, - целлулоидно, будто играя в пинг-понг, ответно послал ему. И тот, получив свое слово назад, повеселел, заискрился:

- Ай-я-яй, какая простота. Вы только посмотрите, все просто, как правда, - замедленно, оттого несколько не­ясно, поощряя эту правду и простоту, тоскуя по ней или открещиваясь от нее, говорил он:

- Да, да, да, - волнами, падая и нарастая, неслось по комнате.

Согласны были все, не только ткачихи, партийные работники и сибиряки, но и анонимно-присутствующе-отсутствующие люди в форме с погонами, непроницае­мыми лицами.

- Прост как правда!

- А-яй-я-яй! Как партийный работник сегодня прост и доступен, - говорил он, поворотив теперь уже к этим анонимам простодушно круглое улыбчивое лицо.

- Прост и доступен, - эхолотно каменно возвращали и они его слова.

- Как крестьянин наш, прост, - увеличил он улыбку, не меняя адреса. - Ничего лишнего.

- Ничего лишнего, - разверзали уста и те, наконец, в ответной улыбке,

- Как весь наш советский народ, прост.

- Прост!

- Прост!

- Прост!

- А я бы, а я бы, - вырвался из этого хора голос Гер­манна, голос, которого он и сам не слышал, потому что вместе со всеми в душе кричал: прост, прост, прост. И это его: а я бы, а я бы, и то, что дальше за ним последовало, были совсем не его, их словно какой-то нечистик, черт и бес нашептывали ему и вопили его голосом. От этого говоруна, его клона-приемника с волоском антен­ны были эти слова. Контакт все же состоялся, добился он все же контакта.

- А я бы хотел после этой квартиры, хотел бы по­смотреть такую же простую двухкомнатную квартиру, скажем, простого советского министра в третьем, скажем, поколении...

Это третье поколение было уже явно ни к чему, непо­нятно было даже самому Германну, что это должно было означать. Но те, кому надо, поняли. Все хорошо поняли из его бессвязных слов и услышали, хотя ему, как пока­залось, и не удалось перекричать хоралы. Поняли, услы­шали и мгновенно потускнели, затихли. Затих и сам Гер­манн. Все, кто тут находился, впали как бы в транс, ог­лохли, онемели, ослепли.

В той немоте, в заполнившей уши тишине Германн услышал мерные, как удары метронома, шаги. Так может ходить только расплата и приговор. Неотвратимость мига, таящегося в застывшей на века непорочности камня и металла этого города, гранита, бронзы и мрамора, в седой побелке стен и потолков этого здания, в неизбытости давно уже отлетевшего дыхания времени и истории творившейся некогда здесь, - все это надвигалось сейчас на Германна. То шло само время, судьба и возмездие. Неправда, что прошлого нет и не будет. Оно есть всегда и останется навсегда. Германн, сжавшись в комок, прислушивался к его приближению, но не чувствовал за со­бой никакой вины.