Самое страшное: его слова звучали абсолютно разумно. Я что хочу сказать: мужик в итальянских туфлях вонял безумием даже тогда, когда говорил совершенно обыденные вещи. А этот паренёк был нормален. Как… Молоток.

Любопытно, почему на ум пришло именно такое сравнение? Парень-то был довольно хлипким, если не сказать, тщедушным. Но во взгляде его была твёрдость. Как раз такая, что способна гнуть гвозди.

— Значит, ты убийца, — сказал я.

Не имеет смысла заговаривать зубы такому, как он. Тут лучше сработает голая правда.

— Такой же, как и ты, — парировал парнишка.

Я чуть наклонил голову и поморщился. Любое движение натягивало серебряную сеть.

— Больно? — без капли сочувствия спросил Шаман.

— А ты как думаешь? — губы потрескались. И когда я улыбнулся, на нижней выступила кровь.

— Я могу сделать так, что ты ничего не будешь чувствовать, — сказал парнишка, с интересом следя за каплей, стекающей по моему подбородку.

Я прилагал ОГРОМНЫЕ усилия, чтобы её не слизнуть.

— Снимешь с меня серебро? С чего бы?

— Не сниму. Просто тебе будет всё равно: больно, или нет.

А я вдруг вспомнил людей, что стояли вокруг, и просто смотрели, пока я корчился под сетью. В их взглядах не было ни злорадства, ни наслаждения чужой болью, ни сочувствия.

Ничего.

— Воздержусь. У меня и так осталось не слишком много чувств.

— Каково это? — неожиданно спросил Шаман.

— Каково — что?..

— Каково это: быть мёртвым?

Неожиданный вопрос.

Я честно задумался.

— Ничего хорошего. Всё время, каждый миг, я остро ощущаю свою неполноценность. Это вечный экзистенциальный кризис: сердце бьётся, тело чувствует боль и наслаждение, душа мечется от экстаза к отчаянию… Но мозг, разум, ПОНИМАЕТ, что мёртв. И это вызывает жуткую злость. И жажду, — я помолчал. Шаман не перебивал. — В общем и целом, это довольно паршиво, — наконец сказал я, не зная, что ещё добавить.

Почему-то я решил, что парнишка попросит сделать его стригоем. Укусить, дать своей крови — в общем, совершить ритуал.

Но он только усмехнулся, а потом поднялся со стула.

— Я так и думал, — взгляд его стал высокомерным. — Стригои, оборотни, все эти вечно живущие… Всё это брехня. Ты получил ТАКОЙ ДАР! Силу, бессмертие, власть над людьми! Ты мог завоевать мир! Но всё, на что ты способен — это ныть. Ты слабак, стригой. А значит, место тебе — на свалке. Как и всем твоим друзьям.

И он шагнул к двери — гордо задрав подбородок, преисполненный своей правоты. И если б не реплика о друзьях, я бы промолчал.

— А ну, СТОЙ! — в эти слова я вложил все свои, оставшиеся на данный момент, силы.

Шаман обернулся.

— Я чувствую в тебе величие, — тихо сказал он. — Ты мог бы стать настоящим ВЛАДЫКОЙ.

— И как Владыка, я ПРИКАЗЫВАЮ тебе остановиться. И освободить меня.

Но он лишь рассмеялся — смешки дробно рассыпались по полу, как сухой горох. И хлопнул дверью. Оставив таким образом последнее слово за собой.

А я выругался.

Крепко, по-матери, как не делал уже давно…

Полегчало.

Зря Алекс запрещает ругаться.

В некоторые моменты жизни, обругать кого-нибудь — первейшее средство для восстановления пошатнувшегося самоуважения.

Просто ты не научился ещё его не терять, мон шер ами.

У человека можно отнять всё, даже жизнь. Но самоуважение — это вещь, которую он создаёт сам. Поэтому отнять её никак нельзя. Можно только потерять.

А это, согласись, две большие разницы…

Я увидел в воздухе, прямо перед собой, его улыбку. Она медленно таяла, словно Алекс — Чеширский кот, и от этой улыбки мне стало легче.

И только это я успокоился, как дверь вновь отворилась.

Я думал, это вернулся подросток — придумал новую порцию высокомерных издёвок, и решил донести их до моего сведения.

Но нет.

Туфли и брюки, и главное — запах, явно указали, что это тот, другой.

Не глядя на меня, он деловито пересёк комнату, водрузил на стол чемодан медицинского вида, и принялся выгружать из него какие-то провода, электроды, щупы на присосках…

Мне стало не по себе.

Он вёл себя, как вивисектор из дешевого ужастика. Доктор Калигари, или, того хуже, профессор Франкенштейн, задумавший из живого человека сделать труп.

Впрочем, — одёрнул я себя. — Трупом я стал уже давно.

— Вы так сильно себя ненавидите, господин Стрельников, — не поворачиваясь, вдруг сказал «доктор».

— Что?..

Я опять говорил вслух?

Болтун — находка для шпиона, и если я НАСТОЛЬКО себя не контролирую — точно пора на свалку.

Токсических отходов, мон шер ами. На глубину двадцати метров.

— Не будьте к себе так строги, господин Стрельников, — безумный доктор приблизился, держа в каждой руке по пучку проводов с присосками. — Кое на что, кроме свалки, вы ещё сгодитесь.

Уж не знаю, что за прибор использовал безумный доктор, но когда он давал напряжение, у меня в голове возникал громкий писк. Он вгрызался в череп, как консервный нож, и тогда доктор Калигари втыкал провода в мой обнаженный, беззащитный мозг…

В промежутках я задавал вопросы.

Я же переговорщик.

Что бы со мной не происходило, в первую очередь я — переговорщик. И буду задавать вопросы до тех пор, пока смогу говорить.

Маша поднималась по ступенькам медленно, прислушиваясь к каждому шороху.

Почему-то ей очень, очень не хотелось идти туда, откуда всё сильнее пахло горелой кашей.

Но делать нечего: там, где она уже побывала, никаких признаков Мишки не наблюдалось.

Изо всех сил Маша гнала от себя мысль, что с Мишкой могло случиться то же, что и с девочкой в классе.

Что его могли УТИЛИЗИРОВАТЬ.

Но нет, Мишка не такой, — уговаривала она себя. — Мишка талантливый, он всё умеет. А главное, он всё понимает, и уж точно не поддастся на гнусные ин-си-нуации.

Это выражение любила употреблять тётка, когда распекала кого-то по телефону.

Маша решила, что хуже этого ничего быть не может, а значит то, чем занимается очкастый — именно они. Ин-си-нуации.

Третий этаж не был похож ни на первый, ни на второй.

Здесь были ковры. Здесь были красивые обои на стенах и пальмы в горшках. А ещё картины.

Ну, почти картины… Просто в рамы поместили какую-то мазню из цветных пятен, Маша не сомневалась, что тоже так нарисует. Да и рисовать-то тут было нечего, просто дави краску из тюбика и размазывай пальцами.

У них в детдоме так малыши баловались, которым кисточки ещё не давали, чтобы те не засунули их себе в нос…

Презрительно скривив губы, Маша прошла мимо картин, к двери с серебряной табличкой.