Он меня убедил.

А кроме того, я ведь обещал соседке найти её дочь. И почему-то мне кажется, что Маша, шустрая девочка с умными глазами, тоже находится в том здании.

Надежда — пустое чувство.

Лучше её не испытывать.

— Они не бойцы, эти ваши ящеры, — сказал я древнему оборотню. — Чёрт подери, да они вегетарианцы!

И тогда он достал телефон — самую современную модель, я даже не знал, что их уже выпустили на рынок — и показал фото в интернете.

Валид Хашимов. Чемпион мира по рукопашному бою.

Салим Хашимов. Чемпион Европы по греко-римской борьбе…

Не всё то, чем кажется, не правда ли, поручик?

Вы правы, шеф. Как всегда правы.

Рядом неслышно возник один из бойцов.

Я уже перестал удивляться способности рептилий возникать из ничего. Проявляться из мешанины теней, сучков, сухих листьев и стволов деревьев… А ещё они могли двигаться быстро, как человек-молния.

— Почему вы, с вашими возможностями, не сделали всё сами? — спросил я напоследок Гоплита.

— Нам нужна легальность, — ответил тот. — Мы не желаем быть самозванцами, и не хотим творить самосуд.

В тот момент меня его слова несколько обескуражили: я — придаю легальность?..

Да ведь наше агентство и само осталось без лицензии, и фактически, мы действуем на свой страх и риск.

К сожалению, очень скоро я понял, насколько хитроумным оказался старый ящер…

— Мы готовы, — сказал боец, возникший из мешанины теней.

— Тогда идём.

Я поднялся. И с разбегу преодолев забор, спрыгнул на ту сторону.

Я был ещё в воздухе, когда мне на плечи пала серебряная сеть. И если б я не был в таком шоке, а сеть не затянулась мгновенно, образовав вокруг меня непроницаемый мешок, я мог бы вырваться.

В конце концов, серебро — довольно мягкий металл.

Предательство, — билось в голове. — Древний ящер просто задурил мне голову. Он КУПИЛ себе безопасность, заманив меня в ловушку.

Сеть обжигала так, словно меня бросили в котёл с кипящим маслом. Но к этой боли я привык, и всё-таки попытался освободиться.

К сожалению, время было упущено, серебряная проволока раскалилась, от меня повалил дым…

Я катался по траве, словно дикий кот, разве что, не визжал. А они стояли вокруг и смотрели.

Когда я говорю «они», я не имею в виду оборотней-ящеров. Скорее всего, убедившись, что меня взяли, они просто растворились в сумеречном парке и вернулись к своему древнему вожаку.

Ловушка была простой и эффективной: Гоплит, рассказав о маленьких детях, надавил на моё сострадание, на чувство долга, на человечность, в конце концов.

Я ПРОСТО НЕ МОГ сказать: дети — это не моя проблема. Пускай спасаются сами…

И вот теперь они стояли и просто ждали, когда серебро выпьет все мои силы, когда я перестану рычать и биться в судорогах, как дикий зверь.

Они — это люди в серых халатах.

И вот что я вам скажу: таких странных и страшных людей мне видеть ещё не доводилось.

Когда я перестал шевелиться, они подцепили сеть длинными крючьями и потащили внутрь здания…

Я почти ничего не видел.

Здоровый глаз постоянно слезился, и почувствовав кровь на щеке, я лишь пожалел, что слёзы — напрасная трата влаги.

Меня утащили в подвал — я в буквальном смысле пересчитал три пролёта ступенек собственным хребтом, и бросили в промозглой камере, среди запахов гнилой картошки и писка мышей.

Сеть с меня не сняли.

В темноте, ощущая нестерпимое жжение, я вновь представил себя в гробу, в том далёком времени, когда я только сделался нежитью, и мои друзья опасались, что восстать я могу не стригоем, а обычным упырём, вурдалаком, для которого кол в сердце — это единственное оставленное судьбой милосердие.

Сколько пафоса, поручик. Сколько патетики.

Тьфу на тебя три раза.

Как ни странно, мысль о том, что я снова в гробу, помогла успокоиться и даже придала сил.

Трое суток пролежал я тогда, ни жив, ни мёртв, в непрерывной агонии.

И — ничего. Даже с глузду не двинулся.

Ну, во всяком случае, не совсем.

Уж временами-то меня можно считать вполне адекватным.

Задышав ровнее, я попытался принять такое положение, чтобы сеть как можно меньше касалась обнаженной кожи, которой, если уж на то пошло, было не так много: лицо и руки.

Сквозь одежду серебро жгло не так уж и сильно.

Паника. Вот как это называется, поручик.

У тебя случилась элементарная паническая атака, мон шер ами.

Если б не она — ты бы освободился сразу, не сходя с места.

Я пошевелил ногами.

И правда: при известной ловкости и хладнокровии, я мог бы ослабить сеть настолько, чтобы выбраться.

На это потребуется время, но кто сказал, что у меня его нет?

Свет ослепил мой единственный здоровый глаз: кто-то приоткрыл дверь.

Убедившись, что я всё ещё связан, этот кто-то вошел и приблизился ко мне — я видел только ноги, в прекрасно начищенных итальянских туфлях, в дорогих брюках…

— Пытаетесь освободиться, господин Стрельников? — спросил тихий интеллигентный голос.

В той позе, что я лежал, посмотреть вверх не было никакой возможности, так что оставалось полагаться на слух. И другие органы чувств.

— А разве это не естественное желание любого пленника — освободиться? — спросил я, постаравшись придать голосу оттенок лёгкой грусти.

Стопроцентный человек, — я чувствовал его запах. Кроме сопутствующих любому человеку запахов — мыла, еды, пота… Было что-то ещё.

Тонкий, всепроникающий запашок гниющих фруктов.

Тщательно контролируемое безумие — судя по спокойному, чуть снисходительному голосу. Но уже НА ГРАНИ — судя по тому, что запах гнили становился всё сильнее…

Дурные мысли тоже воняют — это я понял давно, ещё будучи живым. На войне очень быстро учишься пользоваться ВСЕМИ органами чувств.

Или умираешь.

— Поверьте, господин Стрельников. У пленников есть куда более насущные желания, — сказал этот спокойный, но при этом совершенно невменяемый голос. — Например, желание не испытывать боли. Или хотя бы, чтобы она не была такой интенсивной. Желание умереть — чтобы прекратить мучения…

Я усмехнулся.

— В обоих случаях вы прокололись, — сказал я как можно небрежнее. — Боль — мой давний союзник. Мы с ней, можно сказать, заодно. Помогает, знаете ли, не забывать, на каком я свете. Ведь уже мёртв. И боль — просто повод почувствовать себя живым.

— Но ведь есть ещё НЕБЫТИЕ, — нетерпеливо перебил голос. — Полное исчезновение, забвение настолько глубокое, что и сама память о вашем существовании будет стёрта.

Было такое чувство, что обладатель голоса привык участвовать в диспутах. Научных, или нет — это ещё бабушка надвое сказала, но спорить он любил, это уж как пить дать.