С его лица стекал пот, а одеяние прилипло к телу, как вторая кожа. Каждое движение теперь сопровождалось неукротимой дрожью, и мысль о том, чтобы присесть, стала греховной, роскошной мечтой. Когда он подумал, что рухнет без сил, а в уме не осталось обманов про «еще одно» – за секунды до того, как он собрался постыдно объяснить, что ему нужен отдых, – Тамо встал и поклонился.

Затем он жестом велел Кейлу отойти к стене, снова принял первую позицию и бросился вперед. Кейл распознал два последующих движения. Однако теперь монах-танцор не остановился. Он метался по комнате, как змея с ногами, позы и формы превращались в явные выпады и рубящие удары, и Кейл решил: если бы Тамо держал в руке копье или клинок, они смотрелись бы естественно, будто кошачьи когти. Он вспомнил, что надо закрыть рот и проглотить слюну. Это было самое невероятное зрелище, которое он когда-либо видел в исполнении человека, и всего через несколько минут оно закончилось.

Кейл смотрел, как поднимается пыль с половиц, затем склонил низко голову. Когда он наконец встал, Тамо кивнул и улыбнулся, а затем вышел из комнаты без единого слова. Измученный ум Кейла искал какой-то метод, какую-то систему, чтобы попытаться запомнить такую огромную совокупность вещей, и полностью сдался. Вопрос был не в том, когда он сможет выполнить все это должным образом, а в том если. И он знал, что сделать это нужно будет правильно и точно. На это могут уйти дни. Недели. Месяцы. И выполнять «чинг» каждый день голодным? Невозможно.

Но следующие три дня он старался. По утрам ему давали рисовую кашу и столько воды, сколько он хотел. Тамо никогда не говорил, никогда не вздрагивал от досады и никогда не показывал Кейлу, что именно тот сделал неправильно. Он только повторял какое-либо движение полностью, чтобы показать, что попытка Кейла была недостаточно хороша, и они пробовали снова и снова, доколе мышцы Кейла не начинали узнавать следующую форму, прежде чем догонял его ум, доколе он не обнаружил, что следует за своим учителем интуитивно.

А каждый вечер он шел к озеру; его измученные тело и разум молили о сне, в котором ему приходилось отказывать еще ненадолго. Каждый вечер Андо приветствовал его поклоном, и они начинали урок. Целью всегда было ощущение «присутствия» и концентрации. Он попросил Кейла выбрать слово (тот выбрал «спокойствие») и повторять его снова, и снова, и снова вслух. Он заставил его сосредоточиться на цветке, забыв про все остальное, и глядеть на него до тех пор, пока тот, казалось, почти не сливался с окружающим миром и не становился чем-то другим. В конце концов Андо велел ему «наглядно представить» в уме какое-либо место, и Кейл вообразил себе длинный пляж с белым песком.

На его пляже яркая полная луна всегда освещала белый песок по ночам. Его братья сидели с ним вокруг согревающего их доброго костра, в то время как сильный бриз холодил им спины. Вместе они смотрели, как горят дрова, слушая рокот волн и потрескивание хвороста, а когда у Кейла возникали нежеланные мысли, он бросал их в огонь, словно материальные вещи.

На третью ночь, представляя себе этот пляж, он почувствовал, будто плывет по воздуху – будто отделен от своего тела, или, возможно, его тело стало чем-то иным. Он не то чтобы боялся, но чувствовал себя неуютно, как будто снова учился плавать и знал, что вода, неважно сколь неглубокая, все равно может его утопить.

Когда он взлетел слишком высоко и покинул свой воображаемый пляж и вернулся, его тело ощущалось каким-то образом… отдохнувшим. Менее голодным. Он ясно почувствовал, будто влетает в него, как ветерок сквозь окошко, и его мускулы казались отдохнувшими и меньше ныли. Он открыл глаза и увидел улыбку Андо – улыбку любящего брата.

– Я очень рад за тебя, мой друг, – сказал тот.

Кейл почувствовал те же удовлетворение и покой, которые обрел, медитируя с открытыми глазами, но теперь еще и замешательство. Он не мог этого объяснить. Он чувствовал себя каким-то образом более скованным, но в то же время свободным. Его ладони вспотели, сердце бешено стучало, а в груди и животе словно порхали бабочки.

– Ты нервничаешь или воодушевлен? – спросил юный монах.

– Я… не уверен. Внезапно я не понимаю, чем эти чувства различаются.

Улыбка Андо стала шире.

– Ты увидел свой Оджас. Твою дорогу ко всему сущему. Твою дорогу к Пути. Это правильно, что ты должен радоваться, а также бояться. Та же осмотрительность, которая вернула тебя, означает, что ты следуешь тропой Нишад, Кейл, – на твоем языке это значит «те, кто остаются».

Кейл моргнул и вперил взгляд в своего учителя в поисках некой истины, которая, как он чувствовал, ускользала от него. За многие годы обучения религии об этом ничего не упоминалось. Хотя, предположил он, я никогда особенно не слушал.

– Кто такие «те»? И остаются где?

Мальчик пожал плечами, как будто не знал, и Кейл не почувствовал абсолютной честности, но больше ничего не спросил.

Андо отвернулся, опустив глаза, и его улыбка исчезла.

– Я должен сказать тебе – это твой последний урок.

Плечи Кейла разом поникли, как и настроение.

– Почему? У меня так много вопросов. Я не врубаюсь, что только что произошло.

– Я больше ничему не могу научить тебя, Кейл. Каждая тропа особенная, и ты должен следовать туда, куда ведет только твоя. – Андо встал и поклонился, засунув ноги обратно в сандалии, и Кейл сделал то же самое.

– Ты все еще хотел бы встречаться здесь и беседовать по вечерам? – Кейл старательно не выдал голосом своих эмоций.

– Да, если я смогу, – сказал маленький монах, как показалось Кейлу, несколько осторожно. Он поклонился в последний раз, как равному, и собрался уходить, затем остановился, глядя Кейлу в глаза: – Вера – это стремление к добродетели. Погоня достойна уважения, если не ее результаты. Старайся не судить тех, кого ввели в заблуждение.

Андо зашагал по узкой тропинке из плоских камней, окружавшей озеро Ланкона, в противоположном направлении от монастыря.

Кейл наблюдал за ним и вспоминал робкого мальчика, вместе с которым окунал в воду пальцы ног, и знал, что тот ушел или, возможно, никогда не существовал. Он принял как истину – хотя и не имел никаких объяснений – что его учитель был не тем, кем казался, и что их встреча была не совсем случайной. Впрочем, какую бы религию ни исповедовал юный монах, какова бы ни была его история и каким бы Путем он ни шел – это не было тропой Просветленного.

Солнце всходило и заходило в раю еще три дня и ночи. До церемонии Лани осталось двенадцать дней.

Каждое утро Кейл съедал свою кашу, а затем практиковал «чинг» с Тамо. Каждый вечер он отправлялся на поиски Андо, но безуспешно, и медитировал в одиночестве.

Он сосредотачивался, как его учили – на предмете, на своем дыхании или на слове, мысленно сидя в темноте на пляже с братьями, сжигая свои мысли о Лани, об отце, о флоте и смерти Квала. Иногда он уплывал вместе с пеплом.

Это все еще казалось опасным, неуправляемым. Он барахтался в ночном небе и чувствовал, будто вот-вот «упадет» вверх, а затем отстранялся, темный «холст» исчезал, и Кейл видел воспоминания о своей собственной жизни. Однажды он увидел себя играющим со своей тетей и узрел печаль в ее глазах; он посмотрел на себя в бытность ребенком и увидел беззаботного мальчика, хотевшего только вызывать у других улыбки и смех, – мальчика, хотевшего, нет, умолявшего, чтобы отец подержал его на руках, но этого не происходило. Он увидел прекрасную женщину – должно быть, свою мать, – но потом она умирала в постели, и Кейл возвращался.

На третий день он попытался снова на причале, где впервые нашел Андо, и в этот раз, когда исчезло «полотно», каким-то образом оказался «над» собой в реальном мире. Он мог видеть серые стены монастыря вдалеке за своей спиной, хотя его «тело» не обернулось, чтобы взглянуть. И он по-прежнему мог видеть озеро, как будто у него было две пары глаз или, может, два тела. Он «двинулся» к монастырю, оставаясь на месте, и мог видеть, как монахи чистят рыбу, сидят группами для вечерней молитвы или готовят свои простые залы к ужину.