Такие уверенные, острые глаза. И глубокие, голубые и прекрасные. Я такая же дура, как и моя мать.

В постели она думала о его кривой улыбке и широких изгибах его плеч, а ее ноги обнимали одна другую, когда она ворочалась и все никак не могла устроиться в удобной позе.

Она не разговаривала с другими девчонками подворья без необходимости – не считая Джучи. Как всегда, она убирала и, бывало, стряпала; процарапывала руны, которые не могла прочесть, на заскорузлой велени; слушала, как воспитатели читали мораль и объясняли двухлетнюю службу при старших жрицах, если воспитуемые преуспеют, и как девушки сплетничали и строили козни. Во время еды она брала свои тарелку c чашкой и в одиночестве садилась на траву, делая вид, будто читает свитки с поправками к закону, избегая чужих взглядов. И все это время она думала о Бирмуне.

Она знала, что попросту одинока. У нее нет круга, нет семьи. Нет Миши. Джучи была повинностью – очередной заморочкой, а не опорой или наперсницей. Бирмун тоже начинался как еще одна работенка, но с течением недель что-то изменилось.

Их кресла придвигались все ближе во время бесед. Их взгляды задерживались друг на друге, а губы растягивались в улыбках по пустякам. Дала ожидала найти еще одно слабое создание, которое придаст сил ей самой и в чем-нибудь пригодится. Ожидала, что каждая тайная встреча при свете факелов истощит ее, вынужденную увещевать и льстить. Взамен она покидала его жилище обновленной.

«Почему ты хочешь быть жрицей?» – спросил он как-то ночью, помешивая медовое вино в своей чашке.

Она думала, ответ дастся легко, но запнулась. Бирмун закатал рукава, так что она созерцала витые мышцы его предплечья, и ей потребовалось приложить усилие, дабы не глазеть.

Потому что я Избрана, подумала она, но не могла такого сказать. Это значит безопасность и контроль над хаотичной жизнью, предположила она, это значит включенность в события мира, который важен. Но что она сказала – и что по-прежнему казалось правдой – это:

«Мир должен быть лучше, чем он есть».

Ей было неловко это говорить, поэтому она пожала плечами и попыталась объяснить дальше, но не нашла слов.

Бирмун улыбнулся уголком рта и промолчал – и жар прилил к ее лицу, когда она подумала, что мужчина глумится над ней.

«Лучше, чем сдаться и спаивать себя до смерти». – Она бросила взгляд на его чашку и отвернулась, злясь на оскорбление, но еще больше – на саму себя за то, что выдала обиду.

Его кривая улыбка дотянулась до глаз, и он придвинул свою чашку к Дале.

«Пей, – сказал он. Дала выдохнула и постаралась не выглядеть такой же смущенной его спокойствием, как всегда. – Пей, – повторил он, – и я открою тебе секрет».

Она недоверчиво усмехнулась, но схватила чашку.

«На Юге, – сказала она более презрительно, чем намеревалась, – алкоголь такой крепкий, что не замерзает». – Затем она опрокинула тремя глотками эту мочу под названием «вино» и стала ждать, когда начнется жжение.

«Это вода и немного меда. – Он подмигнул. – Вот в чем секрет».

Она смотрела на жидкость и не вполне понимала. Но когда до нее дошло, смех казался неудержимым, и она поперхнулась остатками воды.

«Вождь следит за мной, – объяснил Бирмун. – Постоянно. Расспрашивает обо мне, шпионит за мной. Этот дом – его подарок. – Он повел рукой. – Вино. Мои добротные сапоги и перчатки. Я принимаю всё и хвалю его. А каждое утро я шатаюсь по улицам как пьяный и сплю там, где меня видно. И поэтому его люди докладывают ему, что я не представляю угрозы».

Он сел, распрямившись, и говорил без обычной своей небрежности, и Дала увидела его как будто впервые. Под слоем грязи, растрепанными волосами и нестриженой бородой она увидела сильного мальчика с живым умом, ставшего мужчиной. Его кривая улыбка таила знание чего-то, неведомого миру. Его руки, грудь и плечи были мощными и накачанными с явной целью, и он носил мешковатую одежду, чтобы это скрывать. И Дале стало ясно, почему «ночные люди» следуют за ним.

Каждую ночь с тех пор, как он был мальчиком, они наверняка видели, как он трудился в канавах словно мул, и ненависть питала его мышцы сверх всякой разумности или выносливости. Каждую ночь они наверняка смотрели и чувствовали дремлющую силу, ужасную месть – тайный замысел. Дала ощутила это неосознанно. Ее к этому влекло, совсем как «ночных людей». Для них Бирмун служил доказательством того, что старые несправедливости не забыты, что жизни в нищете могут скрывать нечто большее и меняться с течением времени. А для нее он стал доказательством того, что богиня не покинула это место. Он – именно то, что ей нужно.

«Так чего же ты ждешь?» – спросила Дала, удивляясь, почему он не преследовал мужчину, который погубил его жизнь. Она не осуждала Бирмуна, но ей стало любопытно.

Он посмотрел на нее этим своим взглядом и сказал без тени насмешки:

«Возможно, тебя».

Она не могла отвести глаз. Промежность обдало жаром, и Дала призналась самой себе, почему ее ночи стали бессонными.

Конечно, это было против правил, хотя она и не знала, чьи это правила – Гальдры или Ордена. Ни в одной из историй не упоминалось безбрачие. Верно, Гальдра не взяла себе сожителя, но это было не то же самое, что прямой запрет. Пророчица могла быть старухой, когда услышала зов богини – никто не знал ее истинный возраст. Она могла спать с женщинами, как делали многие жрицы, или повелеть, чтобы сведения о ее партнерах и детях изъяли из хроник. Но для юной женщины противоестественно отказывать себе в союзе с мужчиной. И глупо, подумала Дала. Стране пепла всегда требовались дети, чтобы заменять многих, умирающих при рождении либо еще в утробе или погибающих от холода в раннем возрасте. Привязать мужчину любовью – сильнейшее орудие верности, которое есть у любой женщины. Почему бы не приковать вождей к Ордену этим способом?.. Бессмыслица какая-то.

В ту ночь, когда Бирмун поделился своим секретом и смотрел на нее как на женщину, а не жрицу, она попросила богиню о знаке одобрения – и две недели спустя получила его.

Как обычно, под вечер она вышла с ведрами, пыхтя в притворном огорчении, когда шла мимо стражей в ритуале взаимного молчания. Она ждала в своей башне до темноты, затем прокралась при лунном свете и, как делала всегда, открыла дверь Бирмуна без стука.

Он занимал свое обычное кресло в дальнем конце зала, неподвижный и властный, но на сей раз остальные сидели или стояли, тихо беседуя. Она сразу ощутила энергию, что наполняла комнату. Бирмун подстриг волосы и бороду, почистил одежду и теперь оглядывал дом, как истинный вождь, оценивающий свою дружину.

– Братья, – сказал он, когда мужчины заметили Далу. Голос его был низким, но достаточно громким, чтобы его услышали. Дала закрыла дверь и прислонилась к ней, завороженная.

– Я наблюдал, как мой отец умирал беспомощным. – Он посмотрел на пол, как будто снова это видел. – Убийца выпотрошил его и бросил на улице с тем, что люди зовут «честью», и впервые я познал стыд, хотя и не знал такого слова. – Он помолчал. – Стыд вначале за то, что я был его сыном. – Его челюсть сомкнулась, и глаза заблестели. – Позже, много позже, я испытал стыд за то, что был слишком слаб и напуган, чтобы помочь ему. Слишком никчемен, чтобы встать и умереть рядом с моим отцом, как мужчина.

Дала каждой мышцей испытала желание подбежать к нему и заключить в объятия – сказать ему, что это была не его вина и он был всего лишь мальчиком. Но, как и остальные, она не шевельнулась.

– С того момента я чувствовал себя… порченым и недостойным. Я приветствовал темноту, канавы и насмешки незнакомцев, ибо верил, будто я ничтожество. Хоть я и не одинок по рождению, как все вы, я принял такую жизнь. Я принял мой позор и мое отличие от других людей. Я чувствовал, что не гожусь для чего-то лучшего. Я ощущал пустоту.

Он поднял взгляд на остальных. Дала знала, что их сердца болели так же, как и у нее, за Бирмуна и за них самих. Он поднял кулак и уставился на него, словно тот содержал какой-то ответ.