– Но я научился заполнять эту пустоту, братья, и не вином, – он швырнул свой бурдюк через всю комнату. – Я заполняю ее своим чувством ненависти. Мечтами о возмездии. – Он выдернул один из ножей Далы из спрятанного за поясом чехла. – Вот этим я почту моих отца и братьев. Я сам принесу справедливость, которой лишено это место. – Он вздернул подбородок. – И когда я это сделаю, братья, с Божьей помощью, а не с человеческой, – то заслужу себе место в раю. – Он подождал и усмехнулся. – А если не его, так хотя бы уважение в Носсовой горе.

Мужчины встрепенулись и выдохнули от весомости этих слов. Бирмун указал свободной рукой на Далу и понизил голос:

– Меня призвала судьба. – Он указал назад, на стену и город, затем медленно встретил взглядом каждого из мужчин. – Вы встанете на мою сторону? – Тишина затянулась, никто не шевелился, но казалось, мужчины вот-вот воспрянут. – Вы позволите мальчишкам, с рождения имеющим всё, звать вас трусами и псами, пока вы чистите их канавы? – Дала пристально смотрела на них и видела стыд: опущенные глаза, сжатые кулаки и напряженные шеи. – Или покажете им, что вы мужчины? Вы поддержите меня и накажете тех, кто лишает нас жизни? Покараете тех, кто отнял у нас всё и назвал это справедливостью?

Факелы шипели, и хор насекомых щебетал в ночи, когда мужчины замерли, как трупы на снегу.

– Да. – Один из самых юных выплеснул свое вино на пол и встал.

– И я. – Беззубый мужчина сплюнул, и несколько других зарычали.

– Предлагаю убить их всех. – Еще один поднялся на ноги.

– Каждого гребаного мужика!

Все в зале поднялись, и Бирмун подхватил их голоса своим:

– Вы прольете кровь со мною, братья?

Лавки скрипели и стучали все сильнее по мере того, как «ночные люди» обретали свою храбрость. Бирмун улучил момент и обнял некоторых, стараясь коснуться хотя бы плеча каждого соратника и говоря, что они начнут здесь только с этих немногих избранных, пока их деяния не станут известны. Затем он раздал принесенные Далой ножи и маски, и мужчины встали рядом и выбрали имена ходячих мертвецов, которых разыщут этой самой ночью. Они надели черную ткань, которая закрывала все, кроме глаз, подкатали рукава и заправили штаны в сапоги так же, как делали перед работой в канавах. Затем, когда они наконец были готовы и, возможно, чуть более пьяны, они вышли наружу вслед за своим лидером. Они шли за мальчиком, чье возмужание так ждали столько времени – мальчиком, увлекшим их своими грезами о ненависти. Факелы остались в жилище.

Несколько часов она ждала возвращения «ночных людей», стараясь не думать о том, как умирали Миша и его братья; ее слух был напряжен, и ночь казалась огромной и тихой. Но не раздалось ни одного тревожного крика – ни слуги вождей, ни отцы не закричали от страха и не выдали ее убийц-во-тьме. По крайней мере, ничего такого, что она могла бы услышать.

По мере того как тянулась ночь, легкие порывы ветра казались ураганами. Каждый предупреждающий крик ночной птицы заставлял Далу бросаться к окну, а каждый щелчок насекомого звучал странно и чуждо, предвещая беду.

Затем вернулся в одиночку Бирмун, скользкий и мокрый от воды, и его кожа блестела в свете камина. Он стянул свою измазанную кровью маску и рухнул к ногам Далы, почти очищенный от глубоко въевшейся трудовой грязи. По его щекам катились слезы.

– Ты доказал свою храбрость, – сказала Дала, обхватив ладонью его щеку, – и я тобой горжусь.

Она чмокнула Бирмуна в лоб и обняла его, как столь отчаянно хотела в зале. Она прошептала, что сделанное им правильно и необходимо, и когда его тело замерло, а прекрасные глаза воссияли удовольствием, она поняла: он истинный солдат пророчицы. Он был прислан выполнять Ее работу так же несомненно, как Дала, и любить его – не преступление.

Она притянула его, широко раскрывшего глаза, к его замызганной кровати, взяв мужчину за руки, не давая ему откинуть грязные меха. Она уложила Бирмуна и раздела одновременно с собой, касаясь каждой части его, скользя по его коже своей и всем телом извиваясь, как делала столько раз наедине в подворье – но сейчас тепло и близость омывали ее словно летнее солнце.

Мир исчез, когда они соединились. Не стало ни Богини, ни Ордена Гальдры, ни зимы, ни «ночных людей», ни волков за окном. Только Бирмун, и его чресла, и ее ноги вокруг него, и их сомкнутые губы, пока он вколачивался в нее и стонал. Когда все закончилось и он лег рядом, тяжело дыша, она прижалась ухом к его груди и слушала стук его сердца.

О, мой Миша, подумала она и сдержала слезы. Мы были слишком юными, а мир слишком суровым. Она гладила волосы и кожу Бирмуна, пока утихал ее трепет, и впервые за много недель обрела сон без неудобств, радуясь, что хотя бы на одну ночь она в безопасности и жива, и надеясь, что ее сны будут заполнены только сердцебиением любовника.

Его утренний взгляд сказал ей, что она поступила правильно. Дала стряхнула с себя тепло и зачатки любви к нему и заперла их за стеной веры и воли, объяснив, что ее тело есть дар Богини – и что его можно заслужить снова.

В течение следующих трех недель Бирмун и его люди забрали по меньшей мере двадцать недостойных жизней; Дале было не важно, чьих именно. «Ночные люди» расчленяли трупы и хоронили в канавах или разбрасывали вместе с навозом на полях. Они переходили от пылких бахвалов к работягам – от юнцов, торопливым шепотом болтавших про свои успехи, до мастеров, обсуждавших свои ремесла. С каждой ночью и каждым убийством мужчины как будто успокаивались и сидели ровнее в своем зале, медленней пили и больше шутили. Они постигли, что мужчина может убить или умереть вне зависимости от его положения или влияния, и Дала воочию видела, как мир перестраивался в их глазах, приспосабливаясь к этому знанию и этой убежденности, пока, вне всяких сомнений, не исказился до неузнаваемости.

А при свете Орхус охватывало безумие.

Вдовы и разгневанные семьи толпились в залах вождей, бормоча о демонах или о мужчинах в черных масках, или клянясь богами, что их отцы, братья или сожители не могли просто исчезнуть без единого слова и необходимо что-то сделать. Дала слышала все эти сплетни и новости от девушек или воспитателей, а те, в свою очередь, от сестер и кузин.

Она «вознаграждала» Бирмуна за каждую ночь ужаса, хотя ночи, проведенные без него, стали вскорости пыткой. Даже трогать себя и воображать, что это проделывает он, было недостаточно, и Дала грезила о его широкой ладони у себя на лице и волосах, когда извивается под его тяжестью; о твердых напряженных мышцах, когда он дрожит от удовольствия; о нежности, когда он держит ее после. Но она не поддавалась. Она никогда не спала с ним, доколе он этого не заслужит – как бы она ни страдала одинокими ночами на подворье, увлажняясь при одной мысли о близости с ним, Дала знала: он мучается больше.

На серебро Джучи она купила еще ткани у разных продавцов, из которой смастерила куртки и штаны, перчатки и капюшоны, и «ночные люди» превратились из убийц под масками в чудовищ, окутанных тьмой. Они осмелели, ожесточились, и вскоре кровь и убийства стали для них все равно что городское дерьмо в канавах. Они убивали сыновей и отцов, братьев и дядей и внучат; сила или возраст не имели значения. Они закалывали юношей в уборных; вспарывали глотки пьяным старикам, бредущим в темноте, или припозднившимся и промокшим до нитки купцам, или ранним пташкам, катившим свои телеги до наступления рассвета. Ходили слухи, что они убивали даже младенцев у материнской груди, отрывая их от кричащих женщин и швыряя об стену. Дале было неизвестно, правда это или нет. Это было варварским и жутким, и да, возможно правдивым, и причиной была Дала, но она знала: необходимы боль и страдание, прежде чем рана сможет зажить. И вскоре Орхус научился бояться ночи.

По улицам рыскали своры закованных в доспехи слуг вождей. Богачи заколотили свои двери и окна и наняли охрану, а залы и большие поместья превратились в крепости, окруженные столбами, копьями и псами. Сами вожди обвиняли диких пастухов, Южных изгоев-разбойников или известных главарей бандитов. Но пуще всего – друг друга.