Она чувствовала себя скованной, уничтоженной, зная, что за этим последуют скорбь и осознание. Она покосилась на Табайю – та стояла с поджатыми губами и непроницаемым взглядом, и отсутствие в нем радости казалось странным. Она должна быть в восторге, подумала Дала, уж ей-то обеспечено местечко.

Вопль разума обрушил стену апатии, и волоски на руках Далы встали дыбом. Я могу все испортить для нее, для всех. Всё, что мне нужно, это не согласиться. Я не сумею попытаться еще раз, потому что бедна. Мне нечего терять. Нечего брать. Это дает мне власть.

Ее мысли кружились, пока обувь жрицы стучала по Южной кирпичной дорожке и скрипели железные ворота. Она не пропесочила Далу, ведь так? Не отругала ее за нечесаные волосы, неубранную постель или грязное платье, и она высмеяла «матриархичку», а не превознесла. Не могут они все быть соловьями, Богиня. У тебя в подчинении наверняка есть добрые и достойные слуги, и, возможно, Амира – одна из них.

Как только жрица ушла, девушки повернулись друг к другу и отчаянно зашептались. Воспитатели, согнав их с лужайки, назвали их поведение безобразным – и ох как они опозорились перед жрицей!

Девчонки искренне удивлены. Но как такое может быть?

Все они имели сестер, тетей или кузин в Ордене, так что наверняка должны были знать всё об испытании? Наверняка бы подготовились и немедленно подружились с Далой, чтобы устранить угрозу? Но вдруг это испытание новое. Вдруг они разные для каждой партии девчонок. Вдруг сама Гальдра на моей стороне.

Сейчас это было безразлично. Знали они или нет, изменилась проверка или нет, у Далы имелось оружие. Пожалуй, для самых выдающихся девушек она была сейчас единственной опасностью. У нее одной не было семьи, перед которой нужно отвечать, и сплетен, которые могли погубить ее позже, когда высшее общество узнает, кто стал предателем, испортившим целый урожай их дочек. В этом месте нет ничего, чтобы ею управлять. Она могла бы расправиться с этими девчонками одним лишь словом, без последствий, и вскоре это поймут они все, как поняла их «матриархичка».

Табайя не теряла времени. Она спокойно прошлась по чистой траве, с которой Дала всю ночь убирала гнилые кусочки еды, остановившись в паре футов рядом. И наклонила свою идеальной формы голову, пряча любые признаки беспокойства под вымученной маской непроницаемости.

– Думаю, не мешало бы поговорить.

Дала изо всех своих сил хранила спокойствие, хотя по ее телу пробежала дрожь азарта. Она улыбнулась и безропотно кивнула в знак уважения к равной – сама модель учтивости. Она выждала, пока все остальные девушки поблизости заметят, что они стоят вместе, а затем смерила свою противницу взглядом:

– Уверена, так и есть.

Она резко развернулась, уходя по чистейшей кирпичной дорожке, рухнула на свою скомканную постель и провалилась в блаженный сон без сновидений.

Ой, да успокойся, она не может ничего сделать.

– Она может что-то сделать мне!

Руки Джучи дрожали слишком сильно для письма, поэтому она отложила гусиное перо и глиняную чашку с маслянистыми чернилами и уставилась на стену библиотеки конклава.

Дала не знала толком, что сказать, ибо полагала, это правда. Табайя могла еще больше испоганить жизнь Джучи – как во время, так и после ученичества. Могла гнобить ее и дальше – портить ей еду, постель и выставлять ее тупицей перед воспитателями. И вероятно, могла даже навредить семье Джучи – она была купеческой, достаточно богатой по меркам Далы, но ничем в сравнении с родней Табайи. И если Дала правда сумеет расправиться с девушками – что ж, ее подруга будет в их числе.

Ей захотелось сказать: «Ты бросила меня, когда была нужна мне больше всего» и «мы все равно не так уж близки».

Прошло всего два дня с того момента, как жрица объявила свое испытание, и большинство учениц все еще ожидали реакции лидеров. Дала и Джучи сидели одни в комнате, заполненной книгами, сгорбившись за низким деревянным столом и нагруженные вдвое больше, чем следовало. Откажись они от этой несправедливости, завтра или послезавтра вернутся к себе в комнаты и обнаружат, что их простыни исчезли или вымазаны грязью или чем похуже – или увидят, что их усилия по уборке да стирке загублены.

Сотни копий учения Гальдры лежали стопками повсюду вокруг них – собрания святых слов самой пророчицы, а также меньшие эдикты и толкования Законовещателей на протяжении веков. Дала не могла и вообразить ценность этого места. В большинстве городов имелось лишь по экземпляру.

Она неловко держала перо и выводила символы, которые не могла прочесть, вдоль отмеченных пунктиром линий на связках пергамента, задаваясь вопросом, что из скопированного ею – слова Богини, а что – бессмыслица смертных.

– Вообще-то я не собираюсь все портить, – сказала она со вздохом. – Я просто использую угрозу, чтобы заставить девчонок сделать меня жрицей.

Джучи помотала головой:

– Они никогда не поставят южанку вроде тебя над одной из них. Никогда. Они найдут способ.

Пальцы Далы крепче сжали ненавистное перо. Переписывать молитвенники было тягомотно и утомительно, а у нее скопилась сотня дел.

– У них нет чертова выбора. Мне нечего брать, нечего терять. Они могут испоганить мою жизнь, как им вздумается, но я просто стерплю это. Разве ты не понимаешь?

Обычно такой интонации хватило бы, чтобы заставить Джучи умолкнуть, но та была странно непреклонна:

– Они предложат серебро, и ты должна взять его. Это больше, чем ты когда-либо увидишь иначе. А если откажешься, то…

Дала едва не встряхнула «подругу» за худые плечи и не заорала: «То что?», но вздохнула и велела себе успокоиться, гадая, не говорила ли уже с ней Табайя – попросив ее убедить Далу быть паинькой ради общего блага… Побуждение прошло. Ее наверняка попросили, и, конечно, Джучи согласилась. Не имеет значения. Дала встала и сжала ее тощие предплечья своими мозолистыми, испачканными в чернилах руками. – Меня прислала сюда Богиня, я же говорила тебе.

Рассказывать кому-либо о «знаках» и «видениях» считалось в лучшем случае глупостью, а в худшем – еретичеством, но они допоздна мыли вдвоем полы ночью, когда еще сильнее ощущаешь себя совсем одинокой в этом мире, и к тому же это было правдой, и Дала чувствовала, что обязана кому-нибудь поведать. Кроме того, слабачек вроде Джучи тянуло к силе.

Купеческая дочь потупила глаза и кивнула, не осмеливаясь возразить. Она не была особенно набожной и, поверила она словам Далы или нет, восприняла их достаточно охотно.

– Нанот привела меня сюда не за серебром, – сказала Дала, демонстрируя уверенность. – Помоги мне, и я защищу и возвышу тебя. Помоги мне, и через месяц мы обе станем жрицами.

Джучи моргнула своими большими карими очами, и Дала подумала: «Если бы она действительно улыбалась и смотрела людям в глаза, быть бы ей красавицей». Но, как обычно, девушка уставилась на щеку или, может, нос Далы и покачала головой; страх исходил от нее, будто гнилая вонь.

– Но как…

– Ты ведь этого хочешь? Ты вообще хочешь быть жрицей, а, Джучи?

Глаза купеческой дочки наполнились слезами, и она попыталась вырваться, но Дала крепко держала ее.

– Я не сильна ни в чем, – промямлила Джучи. – Я не умею торговаться. Не дружу с цифрами, как мои сестры. – Она прикусила губу. – А мужчины… мужчины пугают меня, особенно мой отец. Я не хочу брать себе пару. Я не могу.

Дала сделала все возможное, дабы проглотить презрение. Сперва ее единственной мыслью было: «Как ты можешь стать жрицей и направлять вождей и воинов, если боишься мужчин?» Но где-то в глубине души она питала настоящее сочувствие – к Джучи и всем другим слабым или сломленным существам. Не встретив сопротивления, она притянула к себе младшую девушку и успокоила ее, прикрыв ладонью заплаканные глаза, как часто делала со своими приемными братьями, когда те плакали из-за пустых желудков.