— Что ты, как язычник, — сказал Матвей.

— Нет, прошу меня простить. Не за упокой. Но за победу их дела — за победу русской монархии в этой черной войне!

Встали все. Подошла и Варвара с подругами, подняли бокалы, стали чокаться…

***

— Скорей, братцы, за Дроздовского! — Туркул, обезумевший, тяжело дышащий бежал через буран пуль вперед — атаковали бесконечно, без передышек и отдыха. Казалось, что на Москву не наступали, не шли, казалось, что на Москву бежали.

Вступили на курскую землю. Дмитриев, Севск, Комаричево — чем ближе к Орлу и центру мира подходили дроздовцы, тем больше глаза Туркула светились одному ему известной призрачной тревогой. Он становился дерганнее, резче, гнал войска вперед. Не стоило указывать ему на это, — полковник бы мигом спрятал тревогу глубоко в глаза и мирно отшутился. Мол, чего вы, господин капитан, каркаете: вокруг уже Московией пахнет. Туркул, конечно, знал, что Орел освободят. Но он не знал, что будет дальше.

Полковник все гнал и гнал вперед, залившись по́том по горло, он яростно и упорно маневрировал, водил свой полуторатысячный полк среди адских бесконечных сонм, брал села и города. Курская губерния… Орел был близок, но медлить было нельзя, нельзя было останавливаться. Ведь после Орла каких-то три сотни верст до Москвы и — победа. Три сотни верст можно пройти за неделю, если будет приказано. Вперед, на Орел! Вперед, на Тулу! Вперед, на Москву!..

Веяло черной метелью. Веяло первобытной, девственной, предрассветной землей. И не ясно, откуда — армия, словно сам Туркул, бежит вперед, никого не нужно подгонять. Неужели в освобождаемых городах было столько большевистского смрада, что он заполнял ноздри и души? Неужели солдаты и офицеры глядели на великое множество притеснений, грабежей, убийств и сами от того видели впереди лишь притеснения и убийства? Неужели черный дух настолько впитался в русскую землю за два с половиной года безумства? Или, в самом деле, сам рок и сама судьба оставляли этот след: дуют страшные ветра по выжженной земле, на которой уже не будет человека.

Сам Геневский испугался. Не поражений даже испугался, не своих ранений или смерти, нет. Он испугался того черного будущего, которое вдруг увидел в курских лесах и равнинах; он испугался того страшнейшего смешения родной русской природы и неродной убийственной жестокости. Он испугался, что жестокость по природе своей станет сильнее благородства и свободолюбия, испугался, что величественная страсть этого черного ветра сдерет с души все чистое и покойное. Да, сказать проще, он действительно испугался поражения и смерти, — но не военного поражения: Геневский испугался поражения человека; смерти человека, как такового.

***

Но не будем спешить и гнать к концу октября, вместо этого следует немного вернуться. Сентябрь был теплым. Сопротивление противника по всему фронту было сломлено; большевик, было перешедший в контратаку на Харьков, везде разбит и изгнан. Дроздовские полки успешно форсируют реку Сейм. 1-й дроздовский полк Туркула в 1600 штыков и 2-й дроздовский полк Манштейна в 900 штыков раскалывают большевистские силы. Дроздовцы — один из авангардов новой более чем стотысячной русской армии — верно и быстро двигаются на север.

Но движение вперед затруднялось: на этом берегу Сейма болотистая местность разделяла фронт: дроздовцы оказались отрезанными от корниловцев — другого добровольческого авангарда. Последние занимали железную дорогу от освобожденного Курска к Орлу. Никакого соперничества за инициативу не было; сам Туркул бы, что называется, усом не повел, если бы находился от Москвы в сотне верст во время ее освобождения: от ликования он бы забыл обидеться. Со стороны Дмитриева подходят, вновь и вновь войска противника — дроздовские полки отправляются туда. К 21-му сентября Дмитриев взят. Дивизия долго укреплялась в этом районе: большевики били по линии Севск-Дмитриев беспрестанно. 22-го сентября Туркула снова ранят — шрапнелью в руку, — но тот продолжает командовать войсками. В район подтянулась вся Дроздовская дивизия. Авангард, растянут более чем на сто верст: дроздовцы — до четырех тысяч бойцов, корниловцы — чуть более четырех тысяч и 1-я кавалерийская дивизия — полторы тысячи (еще марковцы и алексеевцы на правом фланге — далеко) противостояли тридцати тысячам красных. В ближнем тылу формировались новые марковские и дроздовские полки, а также дивизион гусар, — но их нельзя было ждать скоро.

Севск брали уже привычно: психологической атакой. Пять длинных рядов из широкогрудых малиновых дроздов медленно шли в атаку. Винтовки держали, как на параде, на плечо. Ни остановиться, ни поднять раненых нельзя, приходится не глядя, молча, скрепя сердце, переступать, — враг должен видеть черную тучу взглядов, медленно надвигающуюся на него. Взгляд вперед — так, что Геневский не видел ни идущего слева Мартева, ни идущего справа Покровского. Не видел, но догадывался, что они чувствовали, а чувствовали все одно и то же. Главным сигналом тревоги для Михаила была усталость. Он четко осознавал, что идут они не только по привычке, но и от усталости — бежать уже было невозможно. Михаил воевал с самого начала июля без какой-либо передышки, без здорового сна, без выходных и праздников; каждый день лишь смерть, кровь и жестокость. Половину лета отбивали большевиков от Харькова и уже второй месяц гнали их по России. Все устали, озлобились и почти выдохлись: этот удар на Севск был одним из последних возможных злобных выдохов.

Красные не выдержали. Бросили пулеметы и побежали — Туркул вновь взял город. Перестрелок на улицах города было мало, скоро всех одолели, перебили и пленили для будущей перевербовки.

Пройдя город насквозь, полковник остановил 1-й дроздовский полк для перегруппировки и распределения по постам. Стали у колокольни Успенского собора, некогда ярко-белой, ныне же цвета шелухи, с отвалившимися кирпичами и заваленными досками окнами. Не заколоченными — в проемах просто торчали груды досок. У колокольни стал сбираться народ. Иные шептались между собой и спрашивали о чем-то офицеров, иные не верили приходу белых, иные ликовали. Несколько крепких стариков (на улицах вообще не было заметно молодых мужчин — все были мобилизованы, или ушли в село, или партизанить под красными) стали вынимать доски из окон колокольни — они громко жалели о расстреле священника и о том, что из города увезли почти все иконы.

Тут в общем гомоне народа послышались метко обращенные возгласы:

— Господин полковник! Господин полковник! — к офицерам бежал на одной здоровой ноге и одном костыле человек явно военного вида. Одной рукой он тащил за рукав какого-то тощего подростка, но тот и не думал сопротивляться, пусть и вид имел весьма мрачный.

Туркул, с командирами рот и взводов разглядывающий карту, стоял к бегущему инвалиду спиной, спиной и откликнулся:

— Я господин полковник, докладывайте! — после чего развернулся очень нескоро.

— Здравия желаю, господин полковник! — человек подбежал, встал во фронт и отдал честь, уронив при этом костыль.

Туркул развернулся и мигом, не изменившись в лице, узнал человека.

— Вот, снова с нами! Как же тебя, ефрейтор… Лужин? Лугин?

— Лунин, господин полковник, — отвечал сияющий ефрейтор.

— Чудо! Какими судьбами здесь?

— В плен попал, да раненым. Вот бежать к вам думали-с из больницы, а то как же иначе, а вы сами прибежали.

— На одной ноге бы прибежал?

— И без ног бы прибежал! Поверили краснопузые, что раз я, понимаешь ли, человек из народа, то к ним, как кошка, значит, на молоко должен. А вот им! — Лунин показал кукиш в сторону северной окраины города.

— А этот господин что, с тобой лежал? — кивнул Туркул на угрюмого подростка. — На солдата не похож.

— С нами. Да он из курсантов, господин полковник, сначала, кажись, хотел было наших сдавать.

— С вами, солдатами, студентик лежал? — Туркул прикурил и мимолетом отпустил по постам ожидающих приказа офицеров.

— А то! Свалили, как дрова в поленницу, господин полковник.