— Кавалерия. 3-й драгунский Новороссийский Ея Императорского Высочества Великой Княгини Елены Владимировны полк, — гордо и с апломбом, с нарастающей интонацией выдал Пишванин и поднял лицо вверх. — Брали с Павлом Карловичем Восточную Пруссию.

— Ренненкампфом?

— Точно так.

— В таком случае, могу донести, что его высокопревосходительство был замучен большевиками прямо в этом городе, где вы сейчас сидите.

— Как… на могилу, стало быть, приехал.

— Насчет могилы не знаю. Не нашли. Прошу простить, нужно продолжить. Думаю, вас следует записать в корниловский кавалерийский дивизион. Но не все от меня зависит, сейчас на бумаге одни цифры, а на деле в дивизион уже прибыло пополнение добровольцами из других городов, или же половина дивизиона перерублено в последней атаке. Оперативных данных знать не могу.

— Прошу обождать, господин ротмистр. Я не закончил.

— Слушаю вас.

— После драгунского полка я служил военным летчиком в 27-м корпусном авиационном отряде. Ловко владею боевой машиной, сбил девять вражеских самолетов. Если можно устроить, я бы хотел в авиацию.

— Куда там, господин прапорщик, — тоскливо и будто с укором себе Геневский развел руками, — ни у Донской, ни у Добровольческой армии нет ни единого самолета.

— Ни единого самолета… — глухо и бессмысленно повторил Пишванин. Ему вдруг показалось, что он смертельно устал и ничего не хочет.

— Но не волнуйтесь. Самолеты обязательно отобьют и раздобудут, и вы снова сможете летать. Если на авиацию будет стратегический запрос, разумеется.

— Будет, — твердо сказал Пишванин.

— Что ж, Вам, вероятно, лучше знать. Какого сословия?

— Крестьянство. Из иногородних на Дону.

— Сколько лет от роду?

— Двадцать пять.

— Где обучались?

— Атаманское техническое училище. Затем — Одесская авиашкола. До войны получил диплом летчика. Но поступил в действующую армию рядовым кавалерии. Обучался в Севастопольской авиашколе, а после уже окончательно сел в кабину.

— Чудесная биография, чудесная, — приговаривал Матвей Геневский, записывая. Писал он еще несколько минут. Пишванин сидел спокойно и смирно. — Как были произведены в офицеры?

— За сбитие вражеских транспортных машин в количестве трех единиц.

— Чудесно… — вновь повторил Геневский. — Никакого оружия не имеете?

— Английский револьвер Webley. Без единого патрона.

— Что ж, патроны к нему Вам найдем. Но вот коня и шашку выдать не могу, придется Вам приехать сперва в станицу Мечетенскую, выдадут на месте. А вот с формой лучше: новую гимнастерку, бриджи и сапоги выдам.

— Откуда такое богатство? — Пишванин не хотел ни язвить, ни удивляться, он просто хотел что-нибудь ответить. И ответил так.

— В Таганроге отлично, блестяще налажена работа вербовочного и интендантского центров. Скажите спасибо его высокопревосходительству генералу Штемпелю. Один бы я не управился. И скажите спасибо… — Геневский запнулся, потому что хотел выдать «скажите спасибо немцам, которые продают нам наши же патроны с захваченных складов», но сказал иначе: — скажите спасибо атаману Краснову.

— Спасибо им, премного благодарен, — Пишванин аккуратно улыбнулся, хотя он сразу понял, что ротмистр Геневский явно ему симпатизирует.

— И вот еще, господин прапорщик, — Матвей отвернулся и открыл небольшим ключом картотечный ящик. Вынул оттуда большой кошелек коричневой кожи и отсчитал ровно двадцать синеньких пятирублевых билетов. Царских, яркий год печати — 1909. Протянул Пишванину, из рук в руки. — Более выдать не могу. Приказ более ста рублей не выдавать, разве что семейным. — Геневский довольно, с искрой в глазах, ухмыльнулся. — Вас много, а добровольческий кошелек — один. Нельзя ведь не дать денег, но и сверху ничего добавить не можно.

Пишванин поблагодарил и успокоил Геневского: сотня царских рублей — более чем необходимо, и покроет все возможные расходы. Затем спросил, что делать дальше.

— Возьмите экипаж, поезжайте в бывшую гостиницу… кажется, «Донская». В 1916-м там стояла Киевская школа прапорщиков, сейчас ничего конкретного нет, но там снова сдают комнаты. На первом этаже вербовочным пунктом арендованы помещения — там живут некоторое время офицеры, отбывающие потом в полк. Поезд через два дня, вас оповестят. Одежду и кой-какое снаряжение привезу к вечеру. Пока что повторю: на бумаге вы зачислены в корниловский кавалерийский дивизион.

— Благодарю за доверие, господин ротмистр! — Пишванин выстрелил всем своим телом вверх, прямо из сидячего положение. Встал во фронт.

— Эх, измотала вас эта прогулка по красной России… — сказал Матвей, тайно расстроенный этой жуткой резкостью прапорщика.

Геневский подал Пишванину бумаги, среди которых был лист добровольца с указанием части и добровольческих корниловских принципов. Лист нужно было подписать.

— Метрические данные слово в слово ваши. «Поучение воину-корниловцу перед боем» часто перечитывайте, станет залогом победы. А в подписке, следовательно, ваша подпись.

Лист был подписан.

— На этом все, господин прапорщик, — Геневский встал, вытянулся и отдал честь. Прапорщик последовал его примеру. — Служите честно и верно, вместе спасем и освободим Россию.

— Слушаю, господин ротмистр, — был ответ.

— И как же вы… Из Орла… — вдруг случайно выдал Геневский, вспомнив о городе, и посмотрел в окно. Солнечные люди шли по аллее и ели ресторанное мороженое из стеклянной посуды. В ресторане не боялись, что посуду не вернут — в Таганрог вернулась Россия.

— Да, из Орла, господин ротмистр, — Пишванин перешел чуть не на шепот, причем заговорщический, и продолжил: — Более того, разрешите доложить, я искренне считаю, что в Орел непременно нужно вернуться. Орел невероятно близок к Москве, этот город, будучи в руках у новой русской армии, непременно станет страшным гвоздем, забитым в спину Ленина. Вот так его, так его, — Пишванин побагровел лицом и стал нелепо показывать кулаком, как бы он заколачивал гвоздь, — да в позвоночник гниду, чтобы кости во все стороны брызнули, чтобы спинной мозг мерзавцу защемило, чтоб его трижды с пожарной каланчи вниз навернуло…

— Ха! Ну Вы даете, господин прапорщик. Но я Вас понимаю, прекрасно понимаю. Прошу, отдохните два дня в тепле и достатке, придите в себя, успокойте нервы. Нам нужны солдаты, ведомые долгом и смелостью, а не слепой ненавистью…

— Ах, прошу простить, господин ротмистр! — алмазные глаза Пишванина вмиг стали виноватыми, как у щенка, стащившего со стола ножку индейки. — Я заговорился сгоряча.

— Ничего. Зато про Орел вы правду сказали. Город в стратегической близости от Москвы, я хоть в большой войне на фронте и не участвовал, но с Японской войны топографию помню, — Геневский ободряюще и снисходительно усмехнулся. — Вы правы. Непременно нужно брать Орел. Но — нескоро. Было бы побольше таких, как Вы.

— Рад стараться!

Вышли на крыльцо. Геневский был обеспокоен нервозностью и неким полупомешательством Пишванина (так, по крайней мере, Матвею показалось), но прекрасно понимал, что такой офицер быстро оправится. Если же не оправится, то его убьют в ближайшем же сражении — нарвется на свою буйную голову.

Попрощались. Отдали друг другу честь, пожали руки. Благодарный Пишванин радостно направился к ближайшему экипажу.

— Господин прапорщик! — позвал забывшийся Геневский Пишванина в последний раз. Тот круто развернулся на каблуках:

— Да, господин ротмистр?

— Чуть не забыл ведь, а… — ротмистр полез в карман надетого уже кителя. — Вы хорошо сохранили свои золотые погоны. Храните их и дальше, а пока примерьте вот эти, — Геневский протянул Пишванину красно-черные пополам погоны, с черепом и перекрестьем костей. — Это корниловские. Пришьете в пути. Верной службы!