— Ишь какие, шельмы. Ну, так что ж ты его привел ко мне? Не знаешь, куда следует таких? — глаза Туркула блеснули.

— Никак нет, господин полковник, пострел этот не прост: сначала ходил по больнице партбилетом кичился, а потом стих. Да и не сдал никого.

— Партбилет, говоришь! Ты, малый, коммунист? — обратился Туркул к подростку.

Тот насупился и помотал головой.

— Зачем ко мне привел, ефрейтор? — вновь повторил Туркул.

— Так он же к нам сам хочет! Не выдал никого, хотя с него требовали, мол, ты наша будущая плоть, или как там, говори, кто беляк, — партии нужно вычислять паразитов. Аль как иначе говорили, — а он ничего, говорит, нет белых и все тут, клянусь, эдак сказал, верностью Ленину, или как еще сказал.

— Так что ж вы, глупые солдатушки, при нем о побеге говорили? Эх, год вместе служили, а так дурака валяете. Сколько тебе, коммунист? — усмехнулся Туркул.

— Восемнадцать, — тихо и хрипло ответил он, опустив глаза.

— Не верю. Больно тощий.

— Ел мало.

— Поди ж ты: партийных курсантов тоже не кормят?

— Куда там…

— К нам хочешь?

Он кивнул.

Туркул высказал несколько одобрительных слов ефрейтору и попросил его вернуться в больницу долечиваться. А потом обратился прямо к Геневскому.

— У вас, господин капитан, брат в сберегательной кассе служил?

— Так точно, господин полковник.

— Рассказал, как дело вести?

— Ну, кое-о-чем разумею.

— Возьмите себе пару офицеров и наскоро организуйте тут вербовочный пункт. Этого пострела запишите: я по глазам вижу — человек честный, пусть и заблудился. Определите его в тыл. Город небольшой, пару дней поработаете, и хорошо. И, конечно, если придет отпетая комиссарщина, то их по шее и на допрос.

— Как же определить, господин полковник? — удивился Геневский.

— Как же! — Туркул затушил папиросу. — Смотрите, господин капитан, в лицо внимательно — если видите, что ублюдок и мразь, а не человек, то, как я сказал, по шее и ко мне в штаб. Здания сейчас найдем, и вам, и мне.

Тут Туркул крикнул ординарца. Помещения были найдены в полчаса.

Геневский нисколько не растерялся новой для него должности — он уверенно записал этого уже бывшего коммуниста, который теперь с робкой гордостью показывал разорванный партийный билет, в тыловую школу и пообещал отправить его туда с первым эшелоном снабжения. Весь день и даже половину следующего офицеры ходили по городу и расклеивали листовки с призывами. Адрес на них помещался. Ликование горожан вырвалось колокольным звоном и вечерними песнями, пусть и в некоторых местах весьма пьяными. Дроздовцев встретили, как долгожданных гостей, а дети все норовили подержать в руках их красивые цветные фуражки. До утра в городе не смолкал народный гул — ходили девушки с цветами и старички с гитарами.

Михаилу, никогда до этого не работавшему в штабе или в канцелярии, пришлось вспоминать юнкерские годы: он писал два дня часов по десять-двенадцать. Первые два часа кроме бывшего курсанта не заявился никто — капитан прямо стал бояться, что добровольческий пыл закончился. Оказалось, что люди просто еще не знали, куда идти, — а потом градом повалили. Два дня, больше двадцати часов бумажной работы и три сотни новых добровольцев.

Но все равно — войск было мало. Мощи добровольцев не хватало и, пусть ВСЮР насчитывало до полутора сотен тысяч бойцов, добровольцев в армии было лишь около трети. А занятые пространства не позволяли вовремя высвобождать силы.

30 сентября Туркул и Манштейн встретились на полевом совещании — весь месяц бег шел вперед, но теперь дроздовцы уже сколько времени не могли пробиться дальше Севска. Геневский не был непосредственным участником совещания, но мог все видеть, поскольку стоял в охранении точно на том же месте — карты разложили на двух ящиках у окраины деревни. Полковник Владимир Манштейн, молодой и талантливый командир, отличался отсутствием левой руки и тонким печальным лицом. Даже при энергичном и позитивном Туркуле Манштейн улыбался мало; фамилия его, чисто немецкая, никак его не клеймила: Владимир не знал немецкого языка и страшно немца ненавидел за прошедшую войну. Михаил видел его не первый раз, но ни разу ему не удавалось видеть Манштейна в бою. Поговаривали, что в атаке он становился форменным зверем, раскидывал красных направо и налево, а на лице его вырезался жуткий оскал. Но как это грустное лицо с опущенными глазами могло выразиться в оскал? Как этот отрешенный человек мог становиться зверем?

Погода стояла по-летнему теплая. Офицеры в охранении стояли в настроении: кто-то глядел вдаль, кто-то грыз яблоко, кто-то, напевая себя под нос, чистил оружие. Рядом с двумя полковниками стояли лишь их ординарцы; но день был ленивый и душный, артиллерия еще не получила достатка снарядов для новой атаки — с одной картечью не попрешь; потому никаких срочных решений принято не было. Туркул встал от карты, посмотрел на окружные дома, закурил и глубоко затянулся.

— Не желаете, господин полковник? — спросил он Манштейна.

Тот не отказался.

— Чай, опять отец табачком не делится?

— Куда там, — вздохнув, отвечал Манштейн. Его престарелый отец, на чин младше сына, тоже служил в дроздовском полку, но без какой-либо должности. — Известно: кроме войны он только табак уважает — мне не даст.

— Врете, господин полковник, — улыбался Туркул, — как мы, бывало, начнем завираться, что во всем 1-й полк лучше 2-го, так он за вас, господин полковник, готов даже меня передушить.

— И это известно; да что с того? Полагаю, если б Вы сказали, что Ваша сигаретка лучше его закромов, то он бы Вас точно придушил, — отвечал Манштейн и ежился одним плечом, будто бы было холодно.

— Мерзнете?

— Мерзну, господин полковник, мерзну. Хотелось бы уже отсидеться у камина в крупном городе. С Харькова по большим уездным деревням ходим, кроме как под вражеским огнем негде греться.

Туркул было расхохотался, а Манштейн было хотел продолжить свое тоскливое разглядывание земли, однако, со стороны штаба прибежал офицер — на лице его не скрывалось ликование.

— Разрешите доложить! — крикнул прибежавший, даже запыхавшись — от радости, а не от бега.

— Докладывайте, — разрешил Туркул, погасив папиросу.

— Корниловская дивизия взяла Орел!

— Ну вот, а вы говорите негде греться: в Орле и со…

— Так их, мать вашу! — Манштейн, вдруг побагровевший лицом и ставший сразу на голову выше, рубанул кулаком по ящику с картой и проломил его. — Что, комиссарщина б******я, думали, что все так просто? Хари свои красные отожрали на русских костях, ведьмы? А нечего, нечего им, господин полковник: теперь и Орел наш. Стервы чрезвычайные! — тут он, облагородился видом, действительно изобразил довольно красивый оскал и выдал множество слов, с которыми окружающие офицеры были согласны. — Не могу теперь медлить, господин полковник, должно ехать в полк! — Манштейн выхватил из рук адъютанта поводья, вскочил на коня и с одной рукой умчался так, как не управился бы и черкесский джигит.

Туркул вновь рассмеялся, посмотрел по сторонам и заметил Михаила:

— Ну, господин капитан, разве с такими офицерами нам не взять Москвы? Чудо! Только вот разрыв мне не нравится. — Туркул расправил надорванную ударом карту и вдруг сник и задумался: между дроздовцами и корниловцами теперь шестьдесят верст пустого фронта…

***

И шестьдесят верст разрыва не остались незамеченными. Красные ринулись туда толпой, захватывали деревни и пытались прорваться в тыл корниловцам, чтобы перерезать железную дорогу на юг до Курска. Резервов не было никаких. Из Курска спешно выслали несформированный батальон марковцев, из самого Орла отправили один корниловский полк и, главное для нас, в дроздовских частях сформировали особый отряд Туркула, чуть более чем в тысячу человек. И без того малочисленным на этом фронте силам ВСЮР приходилось выделять отряды для контратаки в разрыв. Все одно: Орел был взят.

Отряд Туркула действовал энергично и в первый же день разбил упорно сопротивляющихся большевиков у деревни Рублино. Проблема была большая: деревень в прорыве было изрядное количество, и не было никаких точных сведений, где именно находятся большевики. Геневский вновь почуял в этом след черного ветра и испугался чуть сильнее. Испуг его был мнимым, поскольку он твердо верил в силу и упорство дроздовцев — больше полутора лет уже святые солдаты мертвого Дроздовского уничтожали во много раз превосходящие силы. Но черный ветер не кололся штыком и не разрывался пулей, черный ветер был самой историей, или, как выражался Покровский, прекрасно понимавший Михаила, — Божиим попущением за русское предательство в 1917-м году.