Занимался рассвет, и в опочивальню вошёл Сильвестр.

— Владыко святейший, мне пора. Благослови, отец, — сказал он.

Патриарх поднял нагрудный крест.

— Благословляю, сын мой, на ратный подвиг. Готов ли ты? Ведаешь ли, чем грозит сеча!

— Ведаю, свидетель Господь Бог. Токмо дозволь послать Кустодиев в Чудов и Кириллов монастыри, чтобы и они ударили. Мощь нам нужна, владыко.

— Истинно глаголишь. Дозволяю. Во имя Отца и Сына... Аминь.

Сильвестр ушёл, а Гермоген провёл оставшиеся минуты до начала народного восстания в беспокойстве. Он страдал оттого, что был отрезан от тех, кто сейчас поднимется против ляхов. Его угнетало то, что поляки арестовали многих дьяков Патриаршего приказа и он пустовал — и были порваны живые нити связей с архиереями за кремлёвскими стенами.

Однако Гермоген напрасно волновался. Всё, к чему он стремился, что побуждал к действию, пришло в движение в назначенное время.

«Горлатный» колокол ударил мощно и твёрдо. И в тот же миг его поддержали ближние и дальние колокола. Набат поплыл над Москвой из конца в конец, достигал самых отдалённых слобод, посадов. И москвитяне взялись за оружие и, сбившись в отряды, в ватаги, двинулись навстречу ляхам, и схватились бы с ними, да и прогнали бы из Москвы, если бы не предательство Салтыкова, поджегшего Москву.

Пожары всегда путали москвитян, потому как знали они жестокость слепой стихии. Рассказы о пожарах, уничтожавших Москву, передавались из рода в род. Да и каждое новое поколение становилось свидетелем сатанинской силы огня, в одночасье пожирающей слободы, улицы. А тут ещё и солнце не взошло, как запылала вся Москва.

И когда патриарх узнал от Кустодиев, что Салтыков и Гонсевский со своими сворами подожгли со всех концов Москву, у него второй раз за последние дни помутилось сознание — и силы покинули старца. Он впал в забытье, а придя в себя, не мог с уверенностью сказать, как долго длилось его отсутствие в земной юдоли. Он полулежал в кресле, а Сильвестр с горестным выражением на лице стоял рядом.

Гермоген спросил его слабым голосом:

— Ну, что с державной?

— Худо, святейший, выгарывает первопрестольная.

— Хочу видеть сие злодеяние и послать анафему с Ивановой колокольни всем врагам земли Русской. Хочу быть с россиянами в скорбный час. — И Гермоген попытался встать. Сильвестр помог ему. — Веди, сын, будь опорой.

— Владыко, я отведу тебя в постель.

— Токмо на Соборную площадь! — твёрдо повелел Гермоген и шагнул к двери.

Сильвестр повёл патриарха из палат. Он же возвещал:

— Боже! Еретики пришли в наследие Твоё: осквернили святой храм Твой, Иерусалим превратили в развалины!

А как вышли на красное крыльцо палат, так и увидели, что у стены Ивановой колокольни идёт схватка польских уланов с русскими воинами.

— Туда! — указал рукой патриарх.

Но пока Сильвестр и Гермоген добирались до места схватки, она завершилась. Лишь убитые да раненые говорили о том, что случилось возле святыни. Когда Гермоген и Сильвестр подошли к колокольне, из её дверей вышел Гонсевский, а следом Струсь. Патриарх увидел Гонсевского и гневно сказал ему:

— Аз шлю на тебя анафему. Ты был пригрет Россией, но отплатил ей злодейством! Проклинаю! Проклинаю!

Сильвестр поддерживал немощного Гермогена, который трясся от переполнявшего его гнева.

Гонсевский спрятал в ножны саблю, тронул ногой Салтыкова и приказал Струсю:

— Посади князя под стражу. — Помедлив, добавил: — И патриарха — тоже.

Сильвестр заслонил собой Гермогена и выхватил из-под кафтана сулебу, крикнул:

— Не подходить! Зарублю!

Но конный драгун, опытный воин, в мгновение ока вскинул палаш и вышиб из рук ведуна оружие. Уланы схватили Гермогена и Сильвестра и потащили их в Грановитую палату. Там прошли через сени, спустились вниз по лестнице и бросили арестованных в тёмный подклет. Гетман Струсь велел закрыть двери и поставил стражу.

И потянулось время заточения. Прошли, может быть, сутки — Сильвестр и Гермоген не знали, и им показалось, что о них забыли. Они нашли в углу подклета солому, сели на неё и задремали, приходили в себя, когда над головой раздавались шаги по каменным плитам. Пленники больше молчали. Иногда Сильвестр, страдая от бессилия, ругался, и сквозило в его голосе удивление:

— Теперь никто не скажет, что я ведун: себя не защитил.

— Крепись, сын мой, враги ещё не совсем одолели нас. Будем уповать на Господа Бога, и он не оставит нас в беде.

Иногда Гермоген шептал псалмы:

— «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его. Кто изречёт могущество Господа, возвестит все хвалы Его. Блаженны творящие суд и хранящие правду во всякое время. Вспомни о мне, Господи, в благоговении к народу Твоему; посети меня спасением Твоим...»

Однажды, кажется, к вечеру, так показалось узникам, они услышали голоса, и среди польской речи до них донёсся детский русский говор. Сильвестр узнал голос Ксюши. Сердце его забилось в тревоге, мелькнула дикая мысль о том, что ляхи добрались до Данилова монастыря, схватили там Катерину и Ксюшу и привезли в Кремль, дабы бросить вместе с ними в заточение.

Но нет, дверь в подклет открылась, и на пороге появилась Ксюша со свечой в одной руке и узелком — в другой.

— Дедушка, батюшка! — крикнула она и бросилась к ним. — Мы всё ведаем с матушкой, вас заточили!

Гермоген привлёк девочку к себе.

— Благослови, душа моя, Господа! Господи Боже мой, Ты давно велик! Ты облечён славою и величием!

— Ксюша, доченька, где матушка? — спросил Сильвестр.

— Она ходила к князю Мстиславскому. Матушка просила за меня, чтобы пан пустил к вам. И князь ходил к Гонсевскому.

— А что же князь Мстиславский не пришёл? — спросил патриарх.

— Ведомо мне, дедушка, своё: он с холопами пожарище в Китай-город не пускает. А матушка теперь на Кузнецком мосту у пушечников, дабы знали они, что тебя, дедушка, спасителя нашего, в тюрьму посадили. — Ксюша развязала узелок и выложила на хустку хлеб, мясо и другое брашно. — Ешьте, дедушка, батюшка, вы голодные. А как ноченька настанет, я уведу вас отсюда.

В этот же предвечерний час по Кузнецкому мосту, по Тверской и по другим улицам, ещё не охваченным пожаром, ходила Катерина и вещала о том, что ляхи схватили патриарха и бросили в подвал.

— Ратуйте, христиане православные, первосвятителя Гермогена! Берите оружие, идите скопом на Кремль!

Катерина шла из улицы в улицу. Её огненно-рыжие волосы развевались на ветру, словно пламя факела, на неё все обращали внимание, все слушали, а она беспрестанно призывала москвитян спасать патриарха, спасать Россию от поругания. И горожане забывали о своей личной беде, о том, чтобы спасать скарб, животину от пожара, они сбивались в ватаги и спешили к стенам Китай-города и там вступали в схватку с ляхами. В первый день силы поляков были значительнее. И они выходили за стены Китай-города и отгоняли ополченцев до самого пожарища, охватившего многие улицы Белого города. Но отряды москвитян пополнялись каждую минуту, каждый час. Голос Катерины уже звучал близ монастырей. И все монахи, которые могли держать оружие, покидали свои обители, вступали в ряды ополченцев. Восемь мужских монастырей во главе с Донским и Даниловским отправили под стены Китая своих воинов, дабы спасти патриарха всея Руси.

«В следующие дни резня продолжалась, — писали в те горькие часы летописцы, — жизнь в Москве сделалась невозможной. В жестокий холод несчастные жители столицы разбрелись по окрестным деревням. На улицах Москвы во время пожара и резни погибло до семи тысяч москвитян. Наконец в великий четверг Гонсевский принял депутацию из нескольких граждан, которые поручились, что всё население снова присягнёт Владиславу, если поляки прекратят резню и отпустят патриарха. Тогда он, Гонсевский, согласился прекратить избиения. В знак покорности москвитяне, принявшие этот договор, должны были носить особый холщовый пояс. Любили москвитяне своего первосвятителя и шли ради него на унизительные жертвы. Но Гонсевский не выполнил своего обещания. И сражение вспыхнуло с новой силой.