— Ещё собери команду преданных царю Владиславу людей, — продолжал гетман, — и пусть они погуляют с факелами по Москве. — Сам Гонсевский уже распорядился набрать команду факельщиков из числа русских татей и сидельцев. И как только Салтыков подожжёт своё подворье и дома в Белом городе, тогда в одночасье вспыхнет вся Москва со стороны Волоколамска, Можайска, Серпухова, Коломны — со всех сторон, откуда приближались ополчения.

Воображение Михаила Салтыкова тоже засветилось. И он увидел горящую Москву, как пылающий стог сена, увидел языки пламени над горящим подворьем рода Салтыковых, над гнездом, где на свет появился он, его братья, его отец, дед, прадед. «Господи, да како же можно выжечь свой корень, не рехнувшись умом! — воскликнул в душе Салтыков. — Но я ещё не сошёл с глуму!» И эта уверенность придала сил.

— Гетман, ты волен распоряжаться мною в бою, но на разбой не толкай! Ни своего родового гнезда я не спалю, ни других.

— Ты волен отказываться, — спокойно сказал Гонсевский. — Но нам так нужно! И если будешь упорствовать, то тебя предупреждали, что плохих слуг мы наказываем. — И гетман дважды хлопнул в ладони.

Сей же миг из дверей появились два заплечных дел мастера с плетями в руках, встали близ князя.

Салтыков побледнел как полотно, пропал весь хмель, в глазах возник ужас. Он не переносил физической боли и попятился к двери, но каты схватили его за руки.

— Убери их! Убери, гетман! — закричал Салтыков. — Я же сказал, что не пожалею своего подворья, но не думал, что его надо сжечь.

Гонсевский махнул рукой, и каты отпустили Салтыкова, ушли.

— Ты благоразумен, боярин. Запомни же: тебе начинать ранним утром. Мои люди увидят всё с Ивановой колокольни, и если обманешь, значит, не пожалеешь себя. А теперь иди отдыхай. — И Гонсевский ушёл.

Во вторник 19 марта по одиннадцатому году нового столетия, в рассветной дымке над Москвой плыли лёгкие облака, дул ласковый ветерок, повсюду разлилась в природе благость. И ничто не предвещало беды. Но сие был обман. Москвитяне уже изготовились к бою и ждали только призывного набата. И он не заставил себя долго ждать. С первыми лучами солнца в Кремле зазвучал знакомый москвитянам «Горлатный» колокол. Да вскоре же и на других звонницах ударили в набат.

Но ещё звенели колокола, ещё москвитяне, собравшись с духом, сбивались в отряды, а в Китай-городе в это время раздались выстрелы, зазвенели клинки, послышались крики ярости, вопли отчаяния. И вскоре стало ясно, что на жителей напали поляки. Первый отряд конных улан с ходу ворвался на подворье князя Андрея Голицына. Он был схвачен в своей опочивальне и там же зверски убит. Ещё поляки искали близких князя Фёдора Шереметева, искали Ивана Романова, расправлялись со всеми, кто встречался на пути. А предатель россиян князь Михаил Салтыков уже приступил к новому злодейству. Распахнулись ворота его подворья, и оттуда выкатило больше двух десятков возов, нагруженных скарбом и богатством князя. Потом преданные ему холопы разбежались по двору и подожгли сразу все постройки. Загорелись конюшни, скотный двор, амбары, а там и палаты, срубленные из вековых сосен. И вот уже вооружённые факельщики Салтыкова побежали по другим дворам, там поджигали амбары, скотные дворы, дома.

Тут же ударили сотни московских колоколов по всему городу, оповещая москвитян о пожаре. Его очаги возникали одновременно по всей округе. И в городе вспыхнула паника, горожане хватали в домах, в избах какой-то скарб, одежду, детей, иконы и выбегали во дворы, выгоняли на улицу из хлевов скотину, птицу, лошадей и кричали, суматошливо суетились. Мужики с топорами и вилами, с ружьями куда-то бежали. Всё смешалось, всюду царила неразбериха.

А пожары всё возникали и возникали один за другим. Несколько очагов вспыхнуло в Земляном городе, в Скородоме, на Опалихе. Запылали дома близ Калужской заставы, к которой подходила рать во главе с воеводой Дмитрием Трубецким.

Одновременно загорелась Тверская сторона, за нею — Ярославская, закрывая путь рати Волошина и князя Козловского. Перекрывался огнём путь с Рязани, откуда подошёл к Москве воевода Прокопий Ляпунов вместе с воеводой Фёдором Шереметевым.

Пожары разрастались, горели церкви, лабазы, амбары с хлебом, дома, палаты, избы, сады, заборы. Москвитяне в панике покидали город, искали спасения на Москве-реке, на Яузе, на Патриарших прудах, за монастырскими каменными оградами, в каменных церквах и соборах.

К полудню, когда пылала почти вся Москва, Салтыков, сотворивший чёрное дело, прискакал с небольшим отрядом холопов в Кремль, чтобы найти защиту за его стенами. Он хотел найти Гонсевского и доложить, что выполнил наказ. Но Гонсевский и Струсь стояли в это время на Ивановой колокольне и любовались картинами дикого зрелища. Нет, они не проявляли восторга, зная, что совершено непрощаемое злодеяние против народа, которому обещали принести благо. Но сей народ не захотел им покориться, не принимал их веру, не желал их власти. И потому, считали гетманы, с ним можно было быть жестокими.

Стоя на Ивановой колокольне, Гонсевский размышлял о том, что Москве суждено было сгореть, коль она попала под польскую корону. Никакой другой город на землях России, на всех землях Речи Посполитой не должен возвышаться красотою и величием над польской столицей Краковом. Царь Сигизмунд, как он величал себя последнее время, велел сохранить только Кремль. И он обещал приехать и отдохнуть в нём, как только подсохнут дороги. Гонсевский же хотел сохранить и Китай-город. Надо же было где-то размещать войско, вельмож.

В этот миг размышлений гетмана на колокольне появился драбант.

— Вельможный пан, — сказал он Гонсевскому, — твою светлость хочет видеть князь Салтыков.

Однако у Гонсевского не было желания встречаться с ним.

— Передай ему, чтобы поспешил в Китай-город и занял для охраны Варваринские ворота. Скажи ему, что если пропустит хотя бы одного русского мятежника, то будет наказан. — Гонсевский предчувствовал, что скоро у всех ворот Китай-города будет ад кромешный. К его стенам уже подходила рать князя Дмитрия Трубецкого. Да и в самом Китае шли кровавые схватки между русскими и поляками, вызванные убийством князя Андрея Голицына.

Размышления Гонсевского были прерваны яростными криками и звоном клинков. Он выглянул с колокольни и увидел, что близ неё сошлись в сече две группы воинов. С одной стороны бились его уланы, с другой Салтыков с холопами. На каменной мостовой уже лежали убитые, корчились от боли раненые. Салтыков рвался и дверям на колокольню. И Гонсевский выхватил саблю, побежал вниз. Следом поспешил гетман Струсь. Но пока они спускались, на Салтыкова и его холопов налетел отряд конных уланов, и в считанные секунды схватка завершилась. Уланы порубили холопов, а Салтыков был ранен в бедро.

В этот вторник страстной недели в палатах патриарха с утра царила тишина. Седмица вооружённых Кустодиев охраняла палаты снаружи и столько же их было в сенях — все иноки Кириллова монастыря. Гермоген провёл ночь без сна. Он записывал свою печаль о России. К утру силы его покинули, он опустился в кресло, прикрыл глаза, а строки, которые он ещё не написал, светились перед его взором: «И пришло такое лютое времы Божия гнева, что люди не чаяли впредь спасения себе, наступил год лихолетья вельми жестокого, потому что сошла на русскую землю беда, какой не бывало от начала мира: великий гнев Божий на людях, глады, моры, турусы, забели на всякий плод земной. Звери поедают живых людей, а и люди едят, и пленение пришло великое людям. — Слова обретали плоть, Гермоген видел тех, о ком думал. — И Жигимонд, польский король, велел всё Московское государство предать огню и мечу и ниспровергнуть всю красоту благолепия земли Русской за то, что мы не хотим признать царём над державной Москвой некрещёного сына его Владислава». Строки погасли, но Гермоген трудился, он стал вспоминать имена и фамилии тех бояр-вельмож, кто ушёл в предатели, дабы всех их записать в своё сочинение поимённо.