— Говорят, что царёва невеста Можайск миновала. Да днями в Москве покажется. А с нею две тыщи поляков, — делился добытыми новостями самый младший из князей Шуйских, Иван. — Ещё иезуитов и всяких других еретиков до тыщи...

— Вот и надо подумать, как державу спасти от рабства поганого, — жёстко сказал князь Василий. — И никто за нас сего не сделает.

Князья возвращались пешком с богослужения, а как вошли на своё подворье, лихой Дмитрий, что был женат на сестре царицы Марии Годуновой, Ирине, кунью шапку с головы сдёрнул да лихо — характер-то огневой, яростный — отбивая дробь кованными сапогами, разорвал тишину:

И пока стояли посреди двора, где близко не могли затаиться никакие уши, князь Василий распорядился братьями:

— Ты, Иван, ноне же возьми дюжину холопей со зброей и поезжай к вечеру следом за Гермогеном. Сильвестр пойдёт с тобой, ему сказано будет. Как догонишь, проси владыко вернуться да близ Москвы в Николо-Архангельском монастыре затаиться. Да стражей Гермогеновых на свою сторону перетяни, денег для чего не пожалей. А разбой над ними не чини.

Иван Шуйский медлить не стал, повеление старшего брата выполнял беспрекословно. Вскоре же, как только пришёл Сильвестр, ему дали коня, и четырнадцать всадников покинули подворье Шуйских и взяли направление на Суздаль. Куда днём раньше увезли Гермогена.

Сумерки опустились на землю, но в домах не зажигали огней — на Благовещение Пресвятой Богородицы нельзя. По улицам ещё бродили горожане. То там, то тут слышались заклинания: «Мать Божия! Гавриил-архангел, благовестите, благовестите! Урожаем нас хорошим благовестите: овсом да рожью, ячменём да пшеницей и всякого жита сторицей».

Этот праздник Благовещения стал вершиной той большой горы, с которой судьба России покатилась в глубокую долину Смутного времени, конца которому пока никто в державе не видел.

Сам Лжедмитрий не считал себя робким человеком. Да умел приписывать то, чего не было. Он многажды рассказывал, как ещё два года назад, под Рыльском, готовый пожертвовать собой, во главе пяти сотен отважных конников ринулся на трёхтысячный отряд войска Бориса Годунова, сбил с позиций и обратил в бегство. Гораздый хвастаться, он до потери рассудка боялся колдунов и ведьм. И то, что случилось с ним на Благовещение в доме Катерины, повергло его в панический страх.

Вернувшись с Москвы-реки к её дому, он велел боярам Плещееву и Пушкину забрать в доме добро в пользу казны и сжечь дом.

— Нечего потачку колдунам давать! — крикнул он драбантам и послал их с факелом к дому. Но когда они зажгли факел и Лжедмитрий глянул на него, то увидел в пламени факела своё отражение, задрожал, стал креститься и остановил поджигателей.

— Стойте! Вот как уеду, так и поджигайте! — сказал он драбантам и, не в силах унять страх, поспешил в Кремль. Ещё не придя в себя, он вызвал «патриарха» Игнатия и покаялся в своём душевном состоянии:

— Злые силы низвергают меня в геенну огненную. Защити своего государя молитвой. Да поспеши, святейший, исполнить мою заботу, дабы в день приезда невесты всё было готово к обряду.

— А греческий закон? А крещение в купели? Будем ли сие исполнять? — спросил Игнатий с тревогой.

— Забудь о крещении по греческому закону! Я избавляю невесту от сей муки! И помни: не церковь над царём, а царь над церквью, — возвысил голос Лжедмитрий, начиная терять терпение.

— Иисус Христос простит нам сие малое прегрешение, — с согласием отозвался Игнатий-грек.

— Но ты вместе с протопопом Феодоритом и епископом Терентием совершишь обряд коронования и миропомазания по греческому закону.

— Государь, ты требуешь вельми много. Да если не будет причащения, тебя и невесту ждёт беда: Всевышний прогневается, — заявил Игнатий.

— Делай что знаешь, но не в ущерб нам, — согласился Лжедмитрий, понимая осторожность Игнатия. И тут же сказал такое, чего нельзя ожидать от разумного человека: — И помни: токмо после коронования Марины ты возложишь супружеский венец на нас.

«Патриарх» Игнатий удивился легкомыслию царя: как можно короновать невесту, но не жену. Да никто из царей России допрежь не короновал своих жён. «Поруха!» — воскликнул в душе Игнатий. Он понимал, что Марина становилась независимой царицей, даже если бы царь скончался в минуты венчания. «Господи, вразуми легкомысленного, открой ему истину, что женщина, получившая державную власть, страшнее самого сатаны!» — взмолился Игнатий. Но у самого «патриарха» не достало смелости предупредить заблудшего от роковой ошибки.

Лжедмитрий рассматривал коронование с Мариной по-своему. Он считал, что никто иной из царей, кроме истинного сына Ивана Грозного, не позволил бы себе подобного, на первый взгляд опрометчивого, шага. Но он этим показывал всему Польскому королевству в лице двух тысяч поляков, следующих с Мариной в Москву, показывал самому королю Сигизмунду то, что ни до него, Дмитрия, ни после — в России не было и не будет столь сильного духом царя. Он шёл против Сената и против всех иерархов церкви, против нечистых сил в образе Катерины и был уверен, что победит.

Марина Мнишек въехала в незнакомую, пугающую её столицу обширной державы 2 мая. В душе у неё плотно сидел холодок страха. Но вскоре он стал улетучиваться, потому как приём, устроенный будущей царице затмил все её чёрные мысли. Церемония въезда была расписана до мелочей самим Лжедмитрием. И он же лично следил, как она исполняется. Он выезжал в Вязьму и там скрытно наблюдал, как встретили Марину. Потом ускакал в Можайск, и повторилось то же самое. В этом городе он устроил тайное гнездо для наблюдения на колокольне соборной церкви. Он злился, когда воеводы, высланные им навстречу Марине, делали не по его наказам. Потом, когда Марина была уже близ Москвы в селе Мамоново, Лжедмитрий явился туда ночью и охранял её покой.

И каждый раз во время этих наездов Лжедмитрий передавал через своих придворных богатые подарки для невесты. Потом самозванец откроется себе в том, что все его действия рождало опасение. Его причина была одна: как бы в час встречи с Мариной он не назвал её Ксенией. Образ русской девушки давно вытеснил из памяти лик польки, затмил его. Ещё Лжедмитрий хотел задобрить Марину и избавить её от страха, который, самозванец знал об этом доподлинно, прочно держался в ней после несчастья на Днепре. Там во время переправы перевернулся плот. В быстром течении реки погибло пятнадцать придворных вельмож и слуг Марины.

Щедрые подарки сыпались в эти дни из российской казны не только невесте, но и её отцу, Юрию Мнишеку, их близким. Лжедмитрий словно пытался доказать, что он баснословно богат. Мираж действовал.

Двухтысячный кортеж светских поляков и литовцев да около тысячи иезуитов москвитяне встречали возле Дорогомиловской заставы. Такая встреча не всем по душе пришлась. Один из польских спутников Марины в тот же день записал в дневнике: «Стоявшие шпале рами на пути драбанты Дмитрия были похожи на сброд гнусных бездельников. Они сдерживали своими бердышами толпу, среди которой виднелись татары, турки, грузины, персы и лопари, напоминавшие о соседстве ещё более диких стран».

Карета невесты была запряжена двенадцатью конями тигровой масти. Сама Марина сидела в карете во французском наряде, которым мечтала покорить всех русских придворных дам.

Лжедмитрий в эти минуты торжественного въезда поляков, переодетый в гвардейца, скрывался среди своих телохранителей и тайно проводил Марину до Воскресенского монастыря, где надлежало быть ей до коронования и венчания.

В эти дни забот и движения самозванец забыл о том, что предсказала ему ведунья Катерина. Лишь однажды, проезжая в Новодевичий монастырь и увидев её дом, он вздрогнул от воспоминания о том, что увидел в пламени факела. Да факел быстро погас перед взором, потому как жизнь сулила ему радость венчания с Мариной. Слова Катерины, как ему казалось, были брошены ею на ветер. Ничто не предвещало близкого и трагического конца.