Бернард «Дорожные жалобы»

Когда мы с Надеждой Матвеевной изучали этот романс, она всегда твердила: никаких сентиментальностей, никаких сентиментальностей, никаких раскрашиваний слов.

Вот он, этот стук, эта убаюкивающая мерность колес…

Она говорит: вот сейчас не Пушкин, а ты сидишь в этой кибитке, и на себе чувствуешь каждую неровность на дороге, страшно трясёт, никаких рессор тогда не было!

Тут чуть отпустит ямщик вожжи, то натянет, чуть замедляя ход. Это, конечно, совсем небольшие изменения динамики, но они дают почти физическое ощущения того, что седок то задремал, то проснулся, то ушёл в полусне в какие-то свои размышления, и эти качания, эти перемены состояния надо чётко и ощутимо интонировать, передавая юмор Пушкина.

Надежда Матвеевна говорила – тут, видно, ямщик притормозил, и ты уже засыпаешь, произнося с вялой дикцией:

Она отмечала: никаких красот голосовых, никаких верхних нот, никаких выкрикиваний! Только «риторика» качания и колебаний этой телеги, кибитки! Это дорога, так любимая Пушкиным тема, эти «вёрсты полосаты», и мысли, мысли, мысли, которые то убаюкивают, то пробуждают… В общем, настоящий разбор по Станиславскому: внутренняя жизнь героя, его темпоритм и драматическая интонация.

Дорога – это вообще аллегория жизни Пушкина: бег от карантинов, бег от кредиторов, от скуки… Такая, я бы сказала, пушкинская внутренняя огненная суть, когда он просто одуревал, сидя на одном месте. Хотя и говорил – коплю, коплю, коплю, думаю, собираю мысли, все вместе. А потом ему надо непременно в дорогу пускаться, чтобы посещать людей, общаться с ними…

И вообще – какой русский не любит быстрой езды, какой русский без дороги? Потрясающий романс!

Всякий раз, когда я размышляю о судьбе такой яркой и незаурядной личности, каковой был Алексей Николаевич Верстовский, я ловлю себя на мысли, что из его весьма успешной биографии как бы выглядывают два очень разных, очень непохожих друг на друга человека.

Один – настоящий баловень муз и судьбы, запечатлённый на одном из ранних его портретов. За клавесином, вполоборота к художнику, сидит симпатичный, даже красивый молодой человек.

Алексей Николаевич Верстовский

Прославившаяся в дальнейшем, а тогда совсем юная актриса Прасковья Орлова-Савина, неизменно вспоминает Верстовского именно с эпитетом «красивый». Словом, не богатырь, конечно, но явно привыкший нравиться и женщинам, и мужчинам.

Другой – практичный, хваткий и чуждый всяким сантиментам чиновник, управленец, скажем даже – бюрократ, привыкший приказывать и не терпящий прекословия. Очевидно, только такой мог, стоя у тех или иных властных рычагов, управлять Большим театром (!) на протяжении тридцати пяти(!!) лет, прозванных впоследствии «эпохой Верстовского».

Алексей Николаевич Верстовский

Именно об этом Верстовском читаем мы в мемуарах: «Верстовский с его умом острым и чрезвычайно практическим соединял драгоценную способность уживаться со всеми и употреблять всё и всех в свою пользу. Для того чтобы сохраниться так длительно на ответственном посту в те годы, густо окрашенные полицейским бюрократизмом, нужно было обладать именно… административными талантами, а что касается художественных, то здесь оставалось также сохранить “драгоценную способность ужиться со всеми и со всем”, то есть прийтись по вкусу среднему зрителю, москвичу и провинциалу».

Куда проще и весомее выразился как-то друг Пушкина Павел Нащокин: «У вас в театре ламповщик и лампы не зажжёт без дозволения Алексея Николаевича!»

Этот Верстовский тоже попал «на карандаш» художнику, и кажется почти невероятным, что и на этом, где у портретируемого «живы» одни глаза, и на портрете у клавесина изображён один и тот же человек.

Тем не менее это так. И добрый мо́лодец, как водится, ещё совсем не подозревает, что вихрь тайных и явных страстей превратит его в хмурого, угрюмого и подозрительного старика.

…И турецкая нега в крови

Многие, очень многие не раз говаривали ему, что всевозможные боги, музы, хариты, нимфы и прочие небожители явно улыбались над его колыбелью. Колыбель появилась в господском доме усадьбы Селивёрстово, что в Тамбовской губернии, в канун весны 1799 года – и бесконечно жаль, что сегодня от этого старого дворянского гнезда не осталось и следа. Можно разве что побродить по берегам большого полузаросшего усадебного пруда близ современного села Мезинец…

Отец Верстовского был незаконнорожденным сыном генерала и очень богатого тамбовского помещика Селиверстова и пленной турчанки, получившего фамилию, производную от второй половины фамилии отца. Ну да Бог с ней, с фамилией. Благодаря вовремя выправленным и «подмазанным» – куда ж на Руси без этого? – документам сын турчанки почему-то превратился в потомка польских шляхтичей… Тут любопытней другое. Кто из баянов, певцов давно минувших дней, воздаст должное тем каплям османской крови, которые, смешиваясь вследствие многочисленных русско-турецких войн с кровью славянской, вызывали к жизни людей как минимум незаурядных?

Например, сына тульского помещика Бунина и пленной турчанки Сальхи, известного миру под именем Василия Андреевича Жуковского.

Василий Андреевич Жуковский

С ним многое, очень многое будет связано в жизни и Верстовского, и того человека, который поневоле стал злым гением его, Верстовского, жизни – Михаила Ивановича Глинки. (Кому недостаточно казуса Жуковского, может вспомнить ещё и великого русского писателя Константина Георгиевича Паустовского – тоже внука пленной турчанки!).

Петр Алексеевич Верстовский. 1819

Восточные же народы не без основания считаются весьма способными к музыке. И диво ли, что родившийся в самом сердце русского Черноземья, хлебосольный сын турчанки держал в усадьбе целый крепостной оркестр, а рано обнаружившиеся музыкальные таланты совсем юного сынишки Алексея всячески поощрял? Мальчик очень рано выучился играть на скрипке, на фортепиано, и уроки музыки (а одним из педагогов юного Верстовского был многажды упоминаемый на страницах этой книги «русский ирландец» Джон Филд) вспоминал как лучшие моменты детства и юности.