– Трудиться должно всем, Труд – опора государства, благочестивой нашей Непотопляемой… Как одинокий воин, противостоящий вселенскому злу, страна наша однажды отделилась от всеобщих лжи и морока и, поклявшись огнём и мечом прорубать себе путь к божественному спасению, ожесточилась пред ликом геенны порочных жизни и свободы…

– Гражданства и права выбора… – выученно-тягуче доканчивалось из скопа беспорядочных, разбережённых умов.

Арахисовый шёпот нежно-томно сгущался над толпой, которая, захватываясь умелыми речами диктора с приятными мелизмами в виде причмокиваний, всхлипываний, пошмыгиваний и покашливаний, отлаженных не иначе как по секундным стрелкам точнейшего часового механизма, затихала, погружаясь в непроизвольный сон: кто-то незримый пустил всем под язык по снотворной пилюле. Пред колыхавшейся на ногах толпой Ангелы протаскивали по дороге последних неугодных, оставляя на песке широкие следы, будто от саней, прокативших по заснеженной горке в каком-нибудь зимнем лесу… в далёком, несбыточно далёком зимнем лесу… Даллан с Латоной оставались в числе тем немногих, кому, вопреки инженерно сконструированной речи говорящей головы, удавалось сохранить здравость рассудка; бдительный юноша немного сщурил веки, изобразив усталые глаза, тоже готовые провалиться в успокоительный сон. Его хрупкая протеже последовала этой придумке.

За спиной – громадный спрут с ветвистыми тентаклумами и пеленой утопленника на глазах, впереди – уже преобразившийся телевещатель без балаклавы на лице, однако с теми же удлинёнными в окулярах очками; и, между ними, на запылённой улице, уставленной краснокирпичными-фанерными-листовыми заводами, – граждане Непотопляемой, медленно утопавшие в меду «отёч… отеческого наставления».

– А теперь, дорогие граждане нашей заветной ойкумены, – сладко вещал поновлённый Посланник, – давайте все дружным хором произнесём Устав очаровательной Непотопляемой.

Хутта! – свистнул где-то хлыст Херувима, распоров следующему «провинившемуся» поясничную мякоть до прелого мяса; в месте удара обветшалая роба враз зашлась кровавым конденсатом.

– Статья первая, три великих благодетели. Счастье, Труд и Вера, – покорно пела головомасса, – три великие благодетели Непотопляемой. Пред ликом этих столпов нашей беспримерной цивилизации меркнут все лживые и человеконенавистнические ценности забортовых республик, как то: жизнь и свобода, гражданство и право выбора…

Лицо наблюдавшего с экрана вещателя тронулось отеческой улыбкой и, если бы не большие чёрные очки, наверняка обнаружило бы заводи искренных слёз под мышиными глазками.

Под управлением матёрого Херувима, к и без того рделому фартуку которого прибавилась дюжина свежих алых клякс, распухшие и пропотевшие до доспехов Ангелы заканчивали изнасилование. К старой машине, что одиноко стояла на оголовке улицы, волоком волокли два окровавленных тела – какого-то охавшего дистрофика, с рождения соблюдавшего максиму из третьей статьи Устава («…если рёбра отчётливо проступают сквозь пергамент кожи…»), и молодую короткостриженую девушку, избитую до синяков. Дистрофик по всем признакам явно метил в Расчеловечную, а вот судьба девушки повисала в воздухе, хоть и не петлёй ещё, но перевёрнутым вопросительным знаком, стремительно закручивавшимся с конца-волюты.

– …Ибо в иловых скрижалях Бога нашего сказано, что одними только Счастьем, Трудом и Верой выковывается верная дорога к Вечному, – окончив, толпа сухо сглотнула и продолжила, с прежней монотонностью:

– Статья вторая, что есть Счастье. Счастье есть первое великое благо, которое вы, небом заклеймённые, можете даровать нашим непогрешимым Апостолам, Адептам и Посланникам, провозвестникам воли божьей, а также тем забортовым республикам, что тоже почитают…

Отдаляясь от места казни, небрежно разукрашенного фрагментами влажного бурого песка, Херувим вдруг круто развернулся, выхватил из-под пояса небольшой пистолет, откинулся толстым станом на невидимую спинку и, бросив: «Для острастки», пальнул наугад. Пуля пришлась в грудину лежавшему навзничь юноше с совсем ещё детским лицом. Тело дрогнуло, как под коротким замыканием, и воздетые к небу глаза остекленели. А неуклюжая толпа всё продолжала мычать да завывать статьями Устава Непотопляемой. И вот уже перед совсем разулыбавшимся Посланником-патриархом, раскинувшимся довольной харей во весь монитор, отдельные рабочие, которых внутри продолжал терзать могильный холод, тоже стали улыбаться – пока, впрочем, зыбко и неуверенно, но всё твёрже и твёрже укрепляясь в радостной дуге губ по мере проговаривания следующих статей Устава, перенятых, по заверению высоких управителей, с самих иловых скрижалей божьих.

Даллан выводил заветные государственные артикулы сухими губами, иногда только смачивая их чуть влажным кончиком языка. В очередной своей умело придуманной хитрости он несколько походил на чревовещателя: открывай себе рот – всё равно зачарованная толпа запуганных зверей, перекрикивая, перестукивая друг друга в чеканности каждой фразы, каждой буквы, продолжит нести сладкий дурманный хор к ушам Посланника. Юноша был очень наблюдателен, но пока об этом знала (точнее, догадывалась) только Латона. Мембраны Ранди выдалбливали пятую статью Устава о цели Непотопляемой («ваша жизнь заключена в жизни августейшей страны нашей», – плыло над головами); грузное тело бедняги Отто ныло солёным потом, но он тоже старался не отставать от волшебного бубнежа. Даллан хотел посвятить друзей в свои открытия ещё два года назад, когда усиленно трудился в мастерской, оставленной, если верить письму-пластинке, его отцом с матерью, но тогда не всё было до конца понятно, не всё изведано, разузнано. И только в эту, пылающую жаром, кровью и оглушительной неправдой минуту восемнадцатилетний ревнитель истины фатально уверился в необходимости подобного рассказа. A fortiori: он решился.

Когда в полуденном мареве растворились финальные пассажи десятой статьи Устава («…Дом Правды, его добрые двери всегда открыты»), часть Ангелов уже успела запрячь лошадей и ретироваться. Ржавое авто, принаряженное с правого бокового зеркала клаксоном-бутоньеркой, рвануло, оставив по себе пару полосатых контррельефов от протекторов шин да лужу чёрного песка.

Оставшиеся противогазовые законники как ни в чём не бывало прохаживались парами в окрестностях выпачканного в крови Квартала; они пыхтели в респираторы, очевидно делясь чем-то с товарищем по призванию, и только безмятежно и слегка торжествующе обступали своих замученных жертв, втоптанных в придорожную пыль. Вселенское равновесие было восстановлено. По крайней мере, на какое-то время…

Окончательно смягчившийся телевещатель ещё раз одарил подрастающее поколение Непотопляемой щедрой улыбкой и ободрительно произнёс:

– Дражайшие граждане! Апостолы нашей блаженной страны понимают, что вы – неофиты, а потому милосердно прощают вас. Но в деле дальнейшего строительства чудесной Непотопляемой, умножения её величия любое промедление преступно недопустимо. А это значит, что любая ошибка карается по всей строгости справедливого закона. Мыслите шире – применяя некоторую, но чрезвычайно осторожную и многократно вымеренную силу, Ангелы несут процветание нашей стране. Они здесь, чтобы не наказать вас, но помочь, наставить на путь истинный, – тут бархатный голос взял паузу, по-видимому, с тем чтобы оценить благоговейность внимающей толпы. Толпа внимала и благоговела (тому немало способствовало одуряюще жаркое солнце). – Вы уже взрослые – вы работаете целых полторы смены, – в массе тел кто-то тяжело вздохнул. – В недалёком будущем вас ждут две полных смены, а затем, тех, кто окажется самым крепким и нужным – две с половиной. Тогда вы сможете существенно улучшить свои желез… жилищные условия и подумать о счастливой старости. Сейчас же ваша цель – трудиться на благо родины и начинать присматривать себе представителя противоположного пола, дабы не только дать нужное стране потомство, но и создать полноценную ячей… то есть, конечно же, полноценное поколение рабочих единиц. Через два года вы должны родить новых работников и работниц; лучше – работников, но единицы женского пола пригодятся тоже, – здесь, превратившееся, казалось, в самое отечество, лицо тронула лёгкая улыбка. – Это обязательное требование.