Досуг следует проводить исключительно с целью восполнения сил на благо Труда и увеличения знания об истории величия безмерной страны нашей. Попустительство временем – страшный грех, преследуемый по справедливому закону.

Знакомства с себе подобными заводить следует с особой осторожностью и только по острой нужде, ибо и среди граждан наших немало врагов и шпионов, работающих на своих забортовых хозяев: «Тереды проедают изнутри», – сказано в иловых скрижалях Бога нашего. В случае обнаружения таковых – быстро произнести про себя вытверженную в уме шестую статью Устава и ещё быстрее донести в Дом Правды.

То, что вы внутренне чувствуете и хотите излить наружу, следует выражать чрезвычайно сдержанно, ибо Непотопляемая перво-наперво приветствует безропотность и покорность. Тоска, слеза, печаль и тому подобное должны выражаться по особому поводу, например, по случаю государственного траура; смех и радость до́лжно употреблять во всех остальных случаях, когда государство возымело успех; гнев и злоба же приветствуются всегда, когда своим остриём направлены прямо к сердцу забортовой демонической желчи.

Утешьтесь: во всём вас будут сопровождать неусыпные Посланники-вещатели. А если вдруг сердце ваше заплутало во тьме растерянности – навестите Дом Правды, его добрые двери всегда открыты.

И одной жизни огромно.

И одна жизнь безмерна.

За далью лжи всегда таится истина.

Ноль шесть пять крючок…

Ноль шесть пять крючок…

В душном воздухе оружейной фабрики Сектора № 2 вились частички пыли. Сверху и снизу, на отдалении и прямо перед ухом слышались натужные вздохи рабочих, занятых производством пехотного вооружения седьмой час без перерыва. Чартер под погрузку благородного огня ожидал отправки через три недели. Конвейеры, тянувшиеся зигзагообразной змеёй во всю высь завода и на перепутьях уходившие в тяжёлые железные коробы с датчиками, методично подвигали по своим чёрным прорезиненным телам отлитые детали на пути к универсальному языку человечества – языку патронов. Хотя фабрика была огромна, едва ли находился клочок участка, где не виднелось бы сухих мозолистых пар рук, занятых производством деталей.

Ральф, он же № 00066957-ой (окрещён так при рождении Номенклатурной и одним из первых обрётший почётную красную окантовку), работал на своём привычном за двенадцать лет месте, перепроверяя запчасти карабина на предмет возможного дефекта. Пусть дело и требовало от него скорее тонкости пальцев и их меньшей мозолистости, он не утратил, хотя бы чисто зрительно, художественного свидетельства своего прошлого ремесла – крупных, но тем не менее аккуратных мускул, органично ложившихся на его серьёзное маскулинное лицо, обрамлённое суровой щетиной, державшей свой путь от висков и по контуру нижней челюсти, соединяясь у крупного подбородка. Работа в его руках спорилась – ритмично, если не сказать машинно: иное в возрасте Ральфа было просто невозможно в пределах того места, где ему было суждено появиться на свет. Справа и слева от него тоже стояли рабочие и занимались, в сущности, тем же – перебором изготовленных запчастей для длинноствольного оружия. Их, вероятно, можно было бы даже назвать напарниками Ральфа, только вот если кто-то из них найдёт упущенный им дефект, то он был обязан сообщить об этом в Дом Правды, и тогда бы тридцативосьмилетнего старика ждало «справедливое наказание» – последнее в его чугунной жизни. Равные по статусу цензоры по бокам, цензоры с внушающей страх и трепет эмблемой на снайперских вышках, строжайший цензор – в твоей собственной голове, и только попробуй загубить производство.

Тщательно проверив очередной литой корпус, Ральф на секунду поднял голову и отёр со лба несколько градин пота. Рука его взмокла, а перед глазами закружился нестройный вальс из пыли, но мозолистые пятерни тут же вернула на место лужица яркого света, возникшая на его островке конвейера и уходившая почти в перпендикуляр кверху прозрачным испаряющимся столбиком. «Ангел», – взволнованно подумал Ральф, мигом приставил руки к верстаку наизготовку, и вскоре к натруженным венозным пальцам приплыла новая оружейная препона. Белая лужица исчезла.

– Подавай по новой! – вскричал кто-то внизу.

– Погоди, ещё плавим! – ответил бас, который тут же растащила акустическая величина цеха.

До смены оставалось немногим меньше часа, после которого дюжине рабочих, в числе которых находился и Ральф, позволялось отойти на короткий перекур, чтобы впустить в чёрные лёгкие смрад «оживляющего» табака. Радовало одно – их не на органы. Суровый 00066957-ой медно вздохнул и продолжил работу; в его выразительных чёрных глазах горел призрак огня – глубоко внизу фабрики стояли три огромных цистерны с расплавленным железом, похожим не то на золото, не то на чьи-то испражнения. Повсеместные отдышки, которые непосвящённое ухо приняло бы за собачьи или даже за лошадиные, продолжали нарастать – верный признак приближавшейся пересменки. Металл внизу отливался, податливые руки умело клали остуженные запчасти к началу конвейерных полотен, другие руки, повыше, отбирали и проверяли их, затем – ещё выше – собирали, и так к самой верхушке фабрики, где уже готовые модели проходили финальную техническую отладку и запечатывались в брикеты из фанеры с надменно-дружественными маркировками; сегодня это были «Пахан» и «Крокодилова пасть». Повсюду мелькали уголки лунного света и заставляли съёживаться даже самые загрубелые сердца.

В один момент, как по команде, все четыре стены завода зажглись светом, и сквозь гарь, пыль и удушье воздуха показалась голова глубоководного спрута с большим желеобразным лбом, отмеченным знаменитым пацификом – всепризнанным символом мира; тот был так прочно всажен в глабеллу надбровного хребта, что напоминал собой роковую штанцмарку. Снизу, из-под расползающихся глаз чудовища вились бесчисленные щупальца, переплетаясь друг с другом на манер разлохмаченной бороды. Этот спрут был знаком Непотопляемой. На фабрике ли или в детском лагере, в Лазарете или в Профилактории – в каждом учреждении он был нанесён на все стены, так что ни один рабочий не мог избавиться от взора божества благословенного государства.

Рабочие – все как один – вытянулись по струнке и ждали команды. Со своих постов по крутым железным лестницам и решетчатым переходам потянулись Ангелы с оружием и электрошокерами наперевес. В такт подвигающимся рукам, похожим на шатуны колёс локомотива, замелькали нашивки с рисунком илового божества, но как будто бы другим: щупальца примыкали к нечто иному, беловатому, напоминавшему осколок мела.

– Прибрать места! – проорал громадный рупор где-то над головой, и рабочие принялись исполнять.

Ральф взял кусок старой материи из мешковины, отмеченной несколькими, давно засохшими масляными пятнами, и начал выдраивать своё рабочее место. Его напарники кропотливо делали то же самое. На эти минуты уборки для всех тружеников, измотанных и давно выпуганных, божественный вседержительный спрут сосредоточивался на их трудодневном клочке завода.

Неожиданно под ногами раздался короткий лязг металла.

– Эй, ты чего? – послышалось шёпотом. – Вставай…

– О-ох… О-ох-ох-о-о-о-ох!

– Тише ты, сейчас уж перекур будет.

– Всё, не могу больше…

Словно инородный раствор в чистой воде, словно множащиеся бесконечностью небесные молнии, по фабрике расползлось тихое шуршание. По жалким отрезкам и урывкам, добравшимся до слуха Ральфа, который сам едва не валился с ног, он сообразил, что какой-то работник с четвёртого яруса, перетрудившись, упал.

– Вставай, вставай же… – умолял интимно голос внизу.

Этажом ниже, на холодной решетчатой платформе навзничь лежал седой человек в серой спецовке. Это был редчайший долгожитель – механик производства пятидесяти четырёх лет. Над ним склонился мужчина, много младше, но тоже уже седой и весь в морщинах. Он-то и умолял старика подняться. Соседние заводчане не замедлили вовремя отшатнуться от них, всем видом доказывая Ангелам свою непричастность к этому токсичному тандему. На последний вскоре легла гладь мягкого, из-за лучшей освещённости фабрики (головы спрутов со стен), света. Судьба несчастных была выбита железными буквами на гангрене морёных небес; оставалось только гадать, насколько щадящим росчерком…