XVI.

   Ссора Бережецкаго и Матова сделалась в Сосногорске своего рода злобой дня. Нашлись злые языки, которые обясняли ее соперничеством из-за Веры Васильевны, что, в качестве очевидца, подтверждалось и милейшим доктором Окуневым.   -- Cherchez la femme,-- повторял он, подмигивая.   Наступили праздники, и все с нетерпением ожидали продолжения события.   Другим событием, волновавшим весь Сосногорск, было то, что Лихонин остался на праздники, и в клубе велась ожесточенная игра. Против магната из клубных игроков составилась настоящая коалиция. Играли на паях, как в промышленном предприятии или на бирже. Лихонин это знал и спокойно шел против всех, застрахованный своими капиталами. Он брал перевес в том риске, который безконечно мог позволять себе, и компания проигрывала день за днем. Войвод скоро убедился, что с Лихониным ничего не поделаешь, и махнул на него рукой. В общем он для притравы миллионера проиграл тысячи три и теперь старался только отыграться, чтобы свести свои счеты на нет. Зато другие игроки лезли на стену и ставили последние гроши ребром.   Игра велась в клубе, где все игорныя комнаты были битком набиты. Играли врачи, учителя, инженеры, золотопромышленники, чиновники и то особенные люди, которые встречались только в Сосногорске и про которых говорили, что они живут своими средствами. Это были темныя личности, промышлявшия скупкой краденаго золота.   Клубная жизнь вообще получила небывалое оживление. Так называемые семейные вечера недавно еще представляли собой необитаемую пустыню, и два-три танцующих кавалера, завидев жаждущую танцевать девицу, удирали в игорныя комнаты самым малодушным образом. Теперь семейные вечера были полны и все веселились до упаду, а на маскарадах происходила настоящая давка.   Вера Васильевна почти никуда не показывалась, даже в театры, где давались пьесы специально для праздничной публики. Она сидела дома, усталая, скучающая и недовольная. Из дам бывала одно, Анненька, которая одна своей наивной болтовней умела разсеять тяжелую хандру. Девушка являлась обыкновенно с жалобой на отца.   -- Нет, это ужасно, Вера Васильевна! Он преследует меня по пятам, как тень... Я наконец желаю быть самой несчастной вдовой, только бы освободиться от этой родительской инквизиции. "Анненька, где ты была?", "Анненька, с кем ты вчера разговаривала в клубе?", "Анненька, ты слишком много себе позволяешь, когда разговариваешь с мужчинами". Одним словом, Анненьке пошевелиться нельзя.   -- Бедняжка... жалела ее искренно Вера Васильевна.   -- А главное, папа портит мне характер. Ведь каждая девушка должна выйти замуж, все мои подруги но гимназии уже замужем, мне двадцать три года, а я все еще нахожусь в приятном ожидании.   -- Бережецкий, кажется, ухаживает за вами, Анненька?   -- Бережецкий?! Да я его ненавижу... Это какая-то несчастная машинка, мусьяк, вообще -- идиот.   -- Ну, вот видите, как трудно угодить на вас...   -- Он бывает у вас?   -- Да...   -- И Матов тоже? А если они встретятся? Это будет ужасно...   -- Они никогда не могут встретиться, потому что, если у подезда стоит лошадь Матова -- Бережецкий проезжает мимо, и наоборот.   -- Ах, какие хитрые!-- удивлялась Анненька.-- А я дорого бы дала, чтобы посмотреть на их встречу. Мужчины так смешно сердятся...   Анненька, между прочим, сообщила последния сосногорския новости и ходившия по городу сплетни, от чего Вера Васильевна никак не могла ее отучить.   -- Представьте себе, Вера Васильевпа, что все это я сама отлично понимаю,-- уверяла Анненька:--понимаю, что делаю нехорошо, а удержаться никак не могу... Должно-быть, это у меня в крови, по наследству от милаго папаши. Потом, у нас все дамы только этим и занимаются...   -- Мало ли что делают другия, Анненька...   Бережецкий бывал чаще Матова и почему-то начал заметно ухаживать за Верой Васильевной, что сначала ее смешило, а потом начало злить. Впрочем, он старался не надоедать своим вниманием, не переносил сплетней и ни одним слоном не упоминал о Матове, как будто его по существовало на свете. Как все ограниченные люди, Бережецкий был влюблен в себя и носился с каждой своей мыслью, как с сокровищем. Сейчас он почему-то впал в специально-дворянское настроение, и Вера Васильевна узнала очень много интересных вещей.   -- Вера Васильевна, вы знаете, что я человек без предразсудков,-- начинал обыкновенно Бережецкий.-- Да, совершенно без предразсудков, но есть вещи, которыя я никак не могу переварить,   -- Именно?   -- Да недалеко ходить... Вот мы живем в бойком, хотя и уездном городе, а какая здесь публика -- промышленники, купцы, чиновники. Нет центра, нет руководящей силы, которая задавала бы тон... Я говорю о дворянстве, как о сословии. Те дворяне, которые встречаются здесь,-- совершенно безпочвенный народ, и на них, говоря откровенно, жалко смотреть. Они дискредитируют самую идею дворянства, которая должна лежать в основе нашего общественнаго строя. Делается просто жаль самого себя, когда подумаешь, что убиваешь, может-быть, лучшие годы среди каких-то дикарей, ошеломляющей жажды скорой наживы, неутоляемых ничем аппетитов и, вообще, варварства и невежества. Я, например, чувствую, как начинаю опускаться сам... Да, я не хочу обманывать себя. К чему эти ночи, проведенныя за карточным столом? К чему эти нелепыя знакомства, которыя завтра разрешаются каким-нибудь скандалом? Некультурность ведь -- тоже сила, которая засасывает вас и порабощает...   "К чему он все это говорит?" -- думала Вера Васильевна, напрасно стараясь проникнуть в смысл этих речей.   У Бережецкаго являлся даже меланхолический вид, и он разыгрывал непонятую натуру. Вера Васильевна ему нравилась, и он точно хотел ее разжалобить.   Раз, когда Бережецкий сидел и томил своими разглагольствованиями, произошла довольно комическая сцена. Какими-то путями, вероятно, подкупив Марка, ворвался Гущин. На старике лица не было.   -- Вам, вероятно, нужно видеть Ивана Григорьича?-- предупредила его Вера Васильевна.   -- Никак нет-с...   Гущин покосился на Бережецкаго и замялся.   -- Мне, собственно говоря-с, нужно видеть вас...-- прибавил он, набираясь храбрости.   -- Меня?-- удивилась Вера Васильевна.-- Можете говорить все... Секретов, кажется, у нас нет.   -- Помилуйте, какие тут секреты! Очень даже просто могу все вот при Игнатии Борисыче обяснишь-с... вполне-с... Даже, можно сказать, лучше-с.   -- Если я мешаю...-- заявил Бережецкий, поднимаясь.   -- Нет, нет, оставайтесь...-- удержала его Вера Васильевна.   -- Всем даже весьма известно, Вера Васильевна. Пришел вас слезно просить... да... последняя моя надежда...   -- Именно?   -- Видите ли-с, сударыня... Николай Сергеич бывают у вас, и ежели бы вы ему замолвили одно словечко, они для вас все на свете сделают... Ведь шесть тысяч у меня пропадают за ними... Недавно в клубе они проиграли три тысячи, а мне платить не желают-с, и никак их не могу поймать.   -- Ну, это не мое дело,-- сухо ответила Вера Васильевна.-- Я в чужия дела вообще не люблю вмешиваться. Это мое правило.   -- Вера Васильевна, заставите вечно Бога молить,-- приставал Гущин.-- На коленках буду просить...   -- Нет, нет, У меня совсем не такия отношения с Николаем Сергеичем, чтобы просить его о чем-нибудь.   Этот ответ не удовлетворил Гущина, и он долго ждал в каморке Марка, когда уедет Бережецкий.   -- Говорил я тебе, процент, что ничего не выйдет,-- бормотал Марк, напившийся с утра.-- Оно и вышло но-моему.   -- Бережецкий помешал, чтобы ему пусто было...   Марк называл Гущина "процентом" и без зазрения совести требовал с него каждый раз двугривенный на поправку. Гущин вообще не выносил хамов, но "в некоторое время" и хам мог пригодиться, как было сейчас.   Попытка проникнуть к Вере Васильевне, когда уехад Бережецкий, оказалась тоже неудачной. Горничная Дуня была неумолима и повторяла одно:   -- Барыня устали и никого не велели принимать.   -- Ах, Боже мой! Да ведь это других нельзя, а меня можно,-- напрасно уверял Гущин.   -- И про вас было сказано, чтобы особенно не допускать...   -- Эх, плохо твое дело, процент!-- от души жалел Марк.