Но он не перестал озираться, красная куртка настойчиво продолжала гляделки, цельно или бесцельно, однако всё-таки угомонился: ему захотелось прикорнуть, что с удовольствием и совершил, откинувшись назад на неудобную лавку, но через несколько минут озарившись гуимпленовской улыбкой, видать, приятственное разглядел в сновидениях – даже жутковатым типам они приходят и умеют радовать жестокосердечных. Синяя куртка, отдышавшись после полуистерики, вызванной одним скверным анекдотом, что в любом обществе будет описать возмутительно и некорректно, мерно, как корова траву, дожёвывал свою отвратно выглядевшую шаурму, чей соус размазался по его полноватым губам и грозился стечь прямо на небезызвестную синюю куртку. Наконец, покончив с трапезой, субъект дососал газировку, как-то вытер остатки еды со своего лица и начал посапывать, клонясь от сытости в сон.

Ну, хоть они угомонились, не раздражают, да и «бывалый урка» вежливого тона впёрся четырьмя глазами в окно, словно ожидая увидеть просторы Байкала на месте приевшегося Подмосковья. Как замечательно, что никто сегодня не бузит и не мешает доехать мне без проблем до дома, обычно такой тишины не добиться по той причине, что каждый часто норовит пошуметь со скуки, с работы едут, устали, вот и отдыхать громким разговором изволят, как будто никого не раздражает его бессмысленный трёп, напоминающий диалоги из «Голой певицы»[4]. Прилично мест ещё осталось, которые можно описать, повествуя о вечерней электричке, выступающей как отдельная и уникальная среда ещё с Венички Ерофеева, но вынуждая, к несчастью для некоторых читателей, но к огромной радости для себя, проститься с поездом, поскольку заморгал фонарями мой родной город. Прощай, электричка, ни пуха тебе, довози всегда пассажиров вовремя и без задержек, чтобы не плодить недовольство и ненависть! Прощай, мерный стук колёс, что мог убаюкать не одного меня, а целые вагоны! Скоро увидимся, а теперь мне надо выходить из относительно тёплого пространства прямо в объятие холодной ночи.

Маски, пустые лица толкались, тесня друг дружку на края платформы, будто желая сбросить кого-нибудь на рельсы. Они давно стали жестокими, поэтому ничего удивительного в этом и не виделось, привычные картины привычной жизни. От масок стоял шум и гомон, как на воскресной ярмарке.

Но среди мечущихся в броуновском движении теней было место и некоторым ярким краскам – напоминало желание Подмосковья козырнуть, а может, и переплюнуть Москву в суетности. Неспящие по ночам буквы торговых лавок так и сияли: Сыры, Мясо, Рыба, Овощи, будто маяки промеж бушующих волн в ожидании заблудших кораблей. Деляги верили, что чем больше бросается надпись, тем скорее потекут скупать товар, заботливо расставленный на всеобщее обозрение, дабы ничей взгляд не упустил и крошечной булочки или неприглядной вырезки при окидывании прилавка. Всякий коммерсант, назвавшийся фермером, регулярно вставляет в каждую фразу (даже если речь о его тяжкой доле, об особой страстной любви к земле) заграничные словечки «био» или «органик», что, с его точки зрения, даёт право нахально драть цены на продукты. Да, нагло, но кого на Руси что-то похожее останавливало или сдерживало? Здесь снова пробуждается, материализуется тот вороватый тип русского крестьянина, который поражал скаредностью и особой силой стяжательства, вызывал ненависть деревенской бедноты и батраков, что в озлоблении окрестили его «кулаком». Я не пишу о преступности накопления богатств в нашем селе, но было разное, было всякое: наравне с истинными тружениками, кто потом и кровью орошал родную почву, жили вороватые нахалы, обирающие соседей, люди, на словах представляющиеся первыми, а в сердцевине – братья тех торговцев, которых Иисус изгнал из храма Божьего. Они до сих пор живы, только не косоворотку рвут, а фермерами называются в наши дни. Но мудрые видят плутов издалека, поэтому не так карманы тугие забиты у мошенников, хоть где-то есть маленькие капли справедливости.

Но всё-таки знаки торгашей – не основное украшение вечера, хоть и безобразного в пределах города. Среди злобы и скуки находится место и волшебству, что всегда рождается нежданно-негаданно и дарит неслыханное счастье каждому увидевшему. Я разглядел снег, который давно ждал и более не мечтал ощутить на своих щеках! ОН был чист и белоснежен, как ангельское крыло, и медленно спускался на грешную землю, выдающую нам грязь и похоть. Снег надеялся прикрыть хрупкими звёздочками коричневость запачканных дорог, но слишком большим он оказался идеалистом – снежинки падали и разбивались в хлипкую кашицу под моими ботинками. Я не хотел смотреть вниз, потому что мне было противно и помыслить о разбитой красоте и гармонии. Я высоко задрал голову и вперился в узорные комочки зимы – они вселяли покой и надежду своими умиротворёнными движениями. Я забывался, переставал ломать голову над неприятностями, думая о снеге. В ушах звучала великая Ave Maria Шуберта, выше гомона и толкотни моего окружения, она прекрасно вписывалась в танец снега над мрачностью бытия. Хоть что-то прекрасное я почувствовал за последние дни, дух мой снова проснулся в ожидании грандиозного и значительного – надежда забрезжила как рассвет после долгих полярных ночей. Зимой снег – её главное обаяние, влюбляющее в себя с детства, всерьёз и надолго, это для прекрасного, вышедшего из природы.

Обсыпанный хлопьями, под аккомпанемент Ave Maria поплёлся к турникетам. Люди начали жутчайшую давку, протискиваясь в узенькие проходы, – ничто не отличалось от столичной подземки, такая же агрессивность и злость, если не более, поскольку в воздухе разливался приближающийся аромат домашнего быта, пьянящий сердца не хуже самогона. Здесь было что-то сродни хищнику, почуявшему добычу, которую гнал он столько часов по необъятным степям, быстроногую лань или антилопу, например, что внешне отличается статностью, а внутри вкусна, как лучшее блюдо из ресторана четырёх звёзд «Мишлен». Я не был исключением, меня охватывало всеобщее буйство и возбуждение, но я мнил себя человеком, поэтому решил сопротивляться инстинкту и меньше рваться вперёд, не обскакивая горячие головы с распахнутыми, как двери при сквозняке, глазами и высунутыми жирафьими языками, не спихивать в сторону еле ковылявших старух с тюками и набитыми не пойми чем пакетами, а уж если речь зайдёт о матери с ребёнком, то обязательно пропустить и сдержать брызги человеческой лавы, выливающейся беспрерывно с платформы в здание станции, будто последняя есть свалка отходов или ночлежка – кто как хочет пусть думает.

Главное, расслабиться и получить удовольствие в такие диковатые моменты. Ты несом почти на руках, как эстрадный певец, бросающийся со сцены на зрителей в свой юбилей, как крохотный сучок, влекомый Волгой в Каспийское море. Не глупа же ветка противиться течению великой русской реки? Придерживаясь описанной тактики, я выбрался из душных закоулков бесконечного выхода и придорожных касс снова под бомбардировку мечтательными снежинками, от удовольствия я вытащил язык наружу и ловил белую крупу. Это был что ни на есть настоящий сахар, даже с ароматом амброзии, давно пропавшей из виду после сокрушения Олимпа и его хозяев, а Шуберт яростно наяривал по улицам, как бы желая к чёртовой матери разорвать перепонки, но в этом благородном понимании появился конкурент, не менее даровитый и известный, – Эдвард Григ, великий норвежец, что своим талантом послужил Родине, подняв молодую страну на высокий уровень мировой культуры. Я даже не помнил, что именно играло из наследия певца фьордов, единственное, в чём был уверен, – это именно Эдвард Григ, никто иной. Стиль его, манера его, возвышенная мечтательность, характерная только для него, но, к своему позору, я силился пошарить в закоулках памяти и найти название необходимой пластинки, но не получилось, даже не знаю почему, предположу, что дело в не особой музыкальной образованности, потому что во всякой порядочной консерватории до дна заливают подобной водой совсем юные вёдра, кувшины и чашки – чьё произведение, какое звучание, стиль… чтобы не краснеть за забывчивость в названии композиции, которая тебе нравится.