Смерть Сталина не положила конец многим неприятным событиям. Февраль сменился мартом, а антиеврейская кампания по инерции продолжалась. 6 марта, через день после смерти Сталина, вышел секретный указ, отменявший награждение Соломона Михоэлса орденом Ленина, как если бы какой-то бюрократ, сидя в своем опрятном кабинете, внезапно с опозданием вспомнил об этом награждении и решил исправить ошибку, прежде чем вышестоящее начальство заметит его недосмотр. Убитый в 1948-м и осужденный в 1953 году Михоэлс не мог покоиться с миром[190].

В Союзе писателей сразу же после объявления о «деле врачей» начали циркулировать сообщения о том, что слишком многие его члены неоправданно долго ничего не публикуют, что они превратились в «балласт» и что они стремятся получать материальную помощь для пребывания в комфортабельных домах отдыха. Члены, о которых шла речь, почти всегда оказывались евреями, вступившими в Союз писателей еще при его основании в 1934 году, когда секция пишущих на идише литераторов стала частью более широкого объединения. Под давлением Центрального комитета руководители Союза писателей провели тщательную ревизию членских списков и уже 23 марта пообещали партии и лично Хрущеву исключить из своих рядов «критиков-космополитов» и прочие нежелательные элементы[191].

На следующий же день Константин Симонов, бывший тогда главным редактором Литературной газеты (печатного органа Союза писателей), приступил к выполнению этого обещания. Направив в ЦК письмо от имени руководства Союза, он приложил к нему список еврейских писателей, которых необходимо было изгнать из рядов. Он назвал их «мертвым грузом»[192]. Подобный поступок был особенно постыден для Симонова. В июле 1944 года он приезжал в польский Люблин всего через несколько дней после освобождения Майданека — первого действовавшего концентрационного лагеря, освобожденного войсками союзников. Его статья в трех частях, опубликованная в газете Красная Звезда в августе, была самым первым рассказом о том, что стояло за нацистской индустрией смерти: Симонов показал, как десятки тысяч евреев со всех концов Европы свозились туда для последующего убийства в газовых камерах. А в январе 1953 года, в разгар сталинской антиеврейской истерии, клеветническая кампания затронула и самого Симонова, его обвиняли в том, что, будучи евреем, он скрывал свое происхождение в подрывных целях[193]. Симонов отверг слухи, но не преминул подтвердить свою преданность Сталину и режиму, участвуя в антисемитской травле.

Даже в первый день после объявления о смерти Сталина, когда его тело торжественно покоилось в гробу, Хрущеву пришла анонимная жалоба на то, что 95 процентов музыкантов, играющих в Колонном зале, — евреи, а их музыка «звучит неискренне». Свою кляузу автор продолжил комментарием, что само слово «еврей» вызывает «чувство отвращения и омерзения». К этому грязному письму, явно вдохновленному многомесячной пропагандой в советских средствах массовой информации, отнеслись со всей серьезностью. Пять дней спустя — на фоне драматических событий, последовавших за смертью Сталина, когда взгляды всего мира были обращены к Москве, — Хрущеву прислали утешительную новость, что евреи в оркестре составляют всего 35,7 процента, что в прошлый сезон в его состав было принято больше русских музыкантов, чем евреев, и что еще десять исполнителей скоро уйдут на пенсию — среди них двое русских и восемь евреев. К осени «оркестр пополнится (по конкурсу) новыми музыкантами коренной национальности»[194]. Сталин был мертв, но антисемитизм, который он насаждал в Кремле, пережил его.

Сталин умер, но созданный им режим устоял. Не было толп, свергающих его статуи или штурмующих стены Кремля. Никто не врывался в тюрьмы и трудовые лагеря. После десятилетий жесточайшего террора и безостановочной пропаганды население было парализовано страхом. Оно и не думало бунтовать. Со страниц Правды и с плакатов на улицах по-прежнему смотрели мрачные лица знакомых людей в сером. Они выжили и теперь были готовы вести страну дальше. Утверждая свои притязания на законную власть, они занимались еще и решением деликатной задачи — последними проводами Сталина.

Внимательное изучение страниц Правды дает представление о том, как они импровизировали. Когда появилось первое сообщение о болезни вождя, официальные бюллетени занимали первые страницы целиком, фотографий Сталина не было. Но 6 марта, вместе с новостью о его смерти, на первой полосе в широкой черной рамке появился живой героический образ Сталина. Одетый в маршальский мундир, с правой рукой, по-наполеоновски засунутой между пуговиц кителя, он выглядел таким же властным, каким публика привыкла его видеть. Эту фотографию Сталина хорошо знали. Волосы гуще, чем в реальной жизни, темные, едва тронутые сединой, на лице нет морщин — признаки старения умело заретушированы. Оставшуюся часть страницы занимали отчеты о его болезни и смерти, а также планы похорон в следующий понедельник. Примечательно, что остальная часть номера напоминала Правду за любой другой день, с обычными заметками о событиях в стране и за рубежом. Результаты посмертного освидетельствования тела появились в Правде 7 марта. В них, как и ожидалось, подробно описывались поражения мозга и сердца Сталина в результате высокого кровяного давления и тяжелого атеросклероза. «Поэтому, — сообщалось в заключении, — принятые энергичные меры лечения не могли дать положительный результат и предотвратить роковой исход». Под документом был внушительный список фамилий медицинских специалистов, включая министра здравоохранения и президента Академии медицинских наук. Страна нуждалась в подтверждении того, что Сталин умер естественной смертью[195].

Но Александр Мясников, который лечил Сталина на даче, а затем присутствовал при вскрытии тела, сделал ряд дополнительных выводов, и они не подлежали огласке. В воспоминаниях, оказавшихся в руках КГБ после его смерти в 1965 году, Мясников писал, что прогрессирующий склероз мозговых артерий затуманивал его рассудок в последние годы жизни. «Легко себе представить, что в поведении Сталина это проявлялось потерей ориентации в том, что хорошо, что дурно, что полезно, а что вредно, что допустимо, что недопустимо, кто друг, а кто враг. Параллельно происходит обострение черт личности: сердитый человек становится злым, несколько подозрительный становится подозрительным болезненно… Полагаю, что жестокость и подозрительность Сталина, боязнь врагов, утрата адекватности в оценке людей и событий, крайнее упрямство — все это создал в известной степени атеросклероз мозговых артерий… Управлял государством, в сущности, больной человек», — писал Мясников[196]. (Не совсем ясно, когда именно Мясников сделал эту запись, но, вероятно, он решился доверить свои мысли бумаге лишь спустя многие годы после смерти Сталина и, скорее всего, — не раньше XXII съезда партии, состоявшегося в 1961 году.) Хотя этот диагноз и мог объяснить нараставшую паранойю вождя в послевоенный период, но Сталин был не менее жесток и кровожаден в 1930-е годы, когда был гораздо моложе, а его артерии были в полном порядке. Одним только атеросклерозом нельзя объяснить его жажду власти, его мегаломанию, его готовность лично отдавать приказы о расстрелах тысяч и тысяч людей и самочинно обрекать на гибель миллионы других. Его кончина ознаменовала конец кошмара.

В тот же день, 7 марта, Правда показала тело Сталина. Фотография заняла верхнюю правую четверть второй страницы. Сталин покоится на возвышении, а его наследники стоят по одну сторону от гроба. Они выглядят относительно маленькими и незначительными, потому что изображение усыпанного цветами гроба с телом увеличено в несколько раз. Они стоят в два ряда, причем Маленков ближе всех к гробу. Сбоку в первом ряду стоят Берия, Ворошилов, Булганин, Каганович и Молотов, а Микоян с Хрущевым проглядывают за плечами других. Из стоящих во втором ряду Хрущев дальше всех от Маленкова, его голова едва заметна между Кагановичем и Молотовым, что, вероятно, указывает на статус каждого из руководителей.