Я познакомила их. Матоха, явно поколебавшись, протянул руку.

– Опасно вот так шататься по здешним местам, тут происходят странные вещи, – угрожающе сказал он, но Борос пренебрег его предостережением.

Поэтому мы отправились спасать цемент, пока тот не застыл в ведрах. Работали мы с Боросом, а Матоха сел на стул и отдавал распоряжения, которые облекал в форму рекомендаций, начиная каждую фразу словами: «Мой вам совет…»

– Мой вам совет – лейте понемногу, в одном месте, в другом, а как растечется – дольете. Мой вам совет – подождите, пока не осядет. Мой вам совет – не мешайте друг другу, не суетитесь.

Это изрядно выводило нас из себя. Но потом, закончив работу, мы уселись в теплом солнечном пятне перед домом Матохи, где неторопливо готовились расцвести пионы, и весь мир, казалось, был покрыт тоненьким слоем позолоты.

– А чем вы вообще в жизни занимались? – спросил вдруг Борос.

Его слова прозвучали так неожиданно, что я моментально погрузилась в воспоминания. Они поплыли перед моими глазами, и, как это часто случается с воспоминаниями, все в них казалось лучше, привлекательнее, радостнее, чем было на самом деле. Удивительно, но мы замолчали.

Для людей моего возраста нет уже мест, которые ты действительно любил и частью которых являлся. Перестают существовать места детства и молодости, деревни, куда мы ездили на каникулы, парки с неудобными скамейками, где расцветала первая любовь, былые города, кафе, дома. Даже если сохранилась их внешняя оболочка, это тем более болезненно, потому что напоминает скорлупу, под которой ничего нет. Мне некуда возвращаться. Это сродни заключению. Стены камеры – горизонт видимого. За ними существует мир, который мне чужд и который мне не принадлежит. Поэтому для таких, как я, возможно только здесь и сейчас, ибо любое потом сомнительно, любое будущее едва намечено и туманно, напоминает мираж, готовый рассеяться от малейшего дуновения ветра. Так я размышляла, пока мы сидели и молчали. Это было лучше, чем разговор. Понятия не имею, о чем думали мужчины. Может, о том же самом.

Мы все-таки договорились собраться вечером втроем и выпили немного вина. Нам даже удалось попеть хором. Начали с «Лесной колыбельной», но тихо и нерешительно, словно под открытыми в сад окнами притаились большие уши Ночи, готовые подслушать все наши мысли, все слова – даже слова песни, и предъявить на рассмотрение верховного суда.

Один Борос не стеснялся. Оно и понятно – этот был не дома, а на гастролях всегда можно дать себе волю. Откинулся на стуле и, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, прикрыл глаза и запел:

– Зер-и-и-з э ха-а-аус ин Нью-у-у Орли-ин, Зей ко-о-ол зе Ра-а-айзин Са-а-ан…

А мы как зачарованные подхватили мелодию и слова и, глядя друг на друга и удивляясь этому неожиданному согласию, запели вместе.

Оказалось, что мы все более или менее знаем текст до слов: О mother, tell your children[16], что свидетельствует о неплохом состоянии нашей памяти. Потом принялись что-то мурлыкать, делая вид, что знаем, чтó поем. Хотя вообще-то не знали. И расхохотались. Да, это было чудесно, так трогательно. Потом мы сидели молча, пытаясь вспомнить другие песни. Не знаю, у кого как, но у меня весь песенник выветрился из головы. Тогда Борос пошел в комнату и принес крошечный полиэтиленовый пакетик, вытащил оттуда щепотку сухого зелья и начал скручивать папиросу.

– Господи, я уже лет двадцать травку не курил, – неожиданно сказал Матоха, и глаза его засияли, а я посмотрела на него с удивлением.

Это была очень светлая Ночь. Июньское полнолуние называют полнолунием голубой Луны, потому что Луна приобретает тогда необыкновенно красивый голубой оттенок. Если верить моим «Эфемеридам», эта Ночь длится всего пять часов.

Мы сидели в саду под старой яблоней, на которой уже появились завязи. Сад благоухал и шелестел. Я потеряла ощущение времени, и каждая пауза между репликами казалась бесконечной. Бездна времени распахнулась перед нами. Мы разговаривали целую вечность, постоянно возвращаясь к одному и тому же, одно и то же излагали то одни уста, то другие, и никто из нас не помнил, что аргумент, с которым мы спорили в данный момент, – тот же самый, который отстаивали минуту назад. Да мы, в сущности, и не спорили; мы вели диалог, триалог, трое представителей фауны, иная порода людей, полулюди-полуживотные. И я поняла, что нас много в саду и в лесу, а наши лица покрыты шерстью. Диковинные существа. А на дереве сидят наши Летучие мыши и поют. Их тоненькие вибрирующие голоса колеблют микроскопические частицы тумана, и Ночь вокруг нас начинает тихо звенеть, созывая всех Существ на ночную службу.

Борос на целый эон скрылся в доме, и мы сидели с Матохой молча. Глаза его были широко раскрыты, и он смотрел на меня так пристально, что пришлось сбежать от этого взгляда в тень дерева. Там я и спряталась.

– Прости меня, – только и сказал он, а мой ум, подобно огромному локомотиву, тронулся с места, пытаясь разгадать его слова. Что же такое мне следовало простить Матохе? Мне вспомнилось, как он несколько раз не ответил на мое приветствие. Или как говорил со мной через порог, когда я принесла ему письма, и не хотел пустить меня внутрь, в свою нарядную, чистенькую кухню. И еще: он ни разу не справился обо мне, когда я, поддавшись Недугам, тлела в постели.

Но ведь это не те дела, которые я должна ему простить. Может, он имел в виду своего холодного, насмешливого сына в черном пальто? Что ж, за своих детей мы не в ответе.

Наконец Борос появился в дверях с моим ноутбуком, которым уже приноровился пользоваться, и подключил к нему свое ожерелье в виде волчьего клыка. Очень долго стояла тишина, а мы ждали какого-то знака. Наконец услышали звуки грозы, но они не испугали нас и не удивили. Гроза подчинила себе колокольчики тумана. Мне показалось, что эта музыка – самая подходящая, что ее создали именно для этого вечера.

– Riders on the storm, – раздалось откуда-то.

Борос напевал, раскачиваясь на стуле, слова песни то и дело повторялись, все время одни и те же. Других не было.

– Почему некоторые люди такие злые и противные? – задал Борос риторический вопрос.

– Сатурн, – сказала я. – Традиционная древняя Астрология Птолемея объясняет это влиянием Сатурна. В своих негармоничных аспектах он обладает способностью порождать людей малодушных, мерзких, одиноких и плаксивых. Злобные, трусливые, бесстыдные, мрачные, они вечно плетут интриги, ругаются и не заботятся о собственном теле. Всегда хотят больше, чем имеют, и всё им не по душе. Ты таких имеешь в виду?

– Это может быть следствием ошибок в воспитании, – добавил Матоха, выговаривая каждое слово медленно и старательно, словно опасался, что язык вот-вот выкинет какой-нибудь фокус и сболтнет не то. Когда ему удалось произнести это предложение, он решился на второе: – Или классовой борьбы.

– Или ребенка поздно начали приучать к горшку, – добавил Борос, а я сказала:

– Деспотичная мать.

– Авторитарный отец.

– Сексуальное насилие в детстве.

– Искусственное вскармливание.

– Телевидение.

– Нехватка лития и магния в организме.

– Биржа, – разошедшись, воскликнул Матоха, но тут уж он, по-моему, загнул.

– Да ладно, – возразила я. – Каким образом?

Тогда он поправился:

– Посттравматический синдром.

– Психофизика.

Мы перебрасывались этими гипотезами, пока их не исчерпали, и это нас очень развеселило.