– Каким мерилом меряете, так будет отмерено вам… из книги жизни… – доносились до короля обрывки слов. Остальное похитили песок и ветер.

Вот и все, Рено… нашелся предел возможностей твоей удачи. Не стоило проверять ее на прочность, ох не стоило. Из одеяний под плащом появились те самые весы, что были на вышивке. Мастер приблизил их к лицу храмовника. Тот что–то хотел произнести, но получил в зубы рукоятью меча от оказавшегося рядом каноника. Де Шатильон и правда, не в себе. Его безрассудная авантюра стоила множества жизней и, возможно, унесет еще больше. Такое пренебрежение к единственной земной человеческой ценности лишает преступника даже крохотного шанса на милосердие. И попытка воззвать к нему сейчас?

Чаши весов вздрогнули и одна опустилась вниз. Все повторилось второй раз с другим стоящим на коленях. И вновь весы, в чашах которых было пусто, опустились под тяжестью греха.

– По Слову Твоему, – сказал мастер. Сверкнули мечи, полетели в разные стороны головы, а тела с небольшой задержкой завалились в песок.

Каноники не задержались. Небрежный кивок головы мастера и коричневые фигуры пустились в обратный путь. Они уже никуда не торопились, поэтому шли спокойным шагом. Братство никого не потеряло в схватке, более того, не было и легко раненных. Даже плащи на первый взгляд не пострадали.

– Нужно доставить поклажу, – король вздохнул – и тела.

– Что с этими? – находившийся всегда рядом брат Раймонд, бывший некогда Раймондом Триполийским, махнул рукой в сторону разбросанных по песку частей тел в доспехах. Ближайший его сподвижник, тот, кто выучил его всем военным премудростям, один из двух наставников, находившихся всегда подле короля. Раймонд скакал без шлема, предпочитая, подобно местным, обматывать голову длинным, но узким куском ткани, захватывая уши и шею. Он оставлял открытым только лицо, единственное, что пощадила проказа, отлично осознавая, какие чувства вызывает вид его обезображенной кожи. Что говорить, сам Бодуэн, взглянув впервые на его непокрытую голову, слегка опешил. Шея, сразу ниже подбородка, напоминала кожу какой–то рептилии, раздувшуюся до размеров небольшого кувшина. А на голове, испещренной глубокими бороздами, росли единичными оазисами клочки соломенного цвета волос.

– Тоже собрать, отвезем мясо в Город.

Разговор с кади уже не казался ему серьезным испытанием. Его ждало нечто большее.

Вернулись они лишь через несколько дней. У рыцарей, привыкших перемещаться верхом и быстро, оказалось мало опыта в караванном деле. Они с недоверием смотрели на верблюдов, те, в свою очередь, отказывались подчиняться незнакомым людям. Пока был найден консенсус, пока процессия нашла людей, которым можно передать свой скорбный груз. Целый день Бодуэн приносил извинения, выслушивал брань и женские вопли. Повозку, на которой были свалены трупы нападавших, удалось отстоять. Хотели забрать и ее, выбросив останки куда–нибудь подальше, но появившийся важный тип, целиком, кроме длинного крючковатого носа, закутавшийся в одежды, великодушно «подарил» ее королю. Не в последнюю очередь этому поспособствовала вонь разложения, идущая из- под внахлест накинутых сверху плащей. «Нос» – он так и не представился – приподнял угол одного из них, закашлялся и велел убираться. Да, воняло действительно невыносимо.

Повстречавшись с капелланом ордена и перепоручив доставить останки храмовников пред очи магистра Раймонду, Бодуэн отправился в лекарню.

– Плох, плох, совсем плох, – всю дорогу бормотал служка, то нервно теребя пальцы, то потирая подслеповатые глаза.

Плох… плох бывает раненный в живот стрелой. Салах ад-Дин доживал, казалось, последние мгновения. Он больше не вел пространных разговоров об обнаженных женщинах и действиях с ними, перестав даже стонать. Осунувшееся, покрытое каплями пота лицо походило скорее на маску из какого–то коричневатого дерева. Почти такую, что когда–то подарил отец. А нога… буро–черная, в кроваво–фиолетовых разводах. Бодуэн присел, коснулся руки Стража Востока, которая тоже уже была не рукой, а какой–то птичьей лапкой.

– Прости, верный союзник, которого я когда–нибудь хотел бы называть другом. Я не уберег твоих людей, хоть и обещал. – в горле встал комок. Посидев возле умирающего еще немного, король поспешно вышел.

В эту ночь он почти не спал. Едва закрывались глаза, он видел то, что нельзя было назвать просто сном. Сон был ярким и цветным. Чужие, снующие всюду люди, чужие одежды, чужой большой город. Светлые дома, сочная зелень деревьев, благоухающие цветы. К их ароматам примешивался запах свежего хлеба и, едва уловимый, рыбы, что тянулся с небольшого рынка, находящегося в паре улочек вниз… он знал, как пройти к нему! Откуда? Звуки, запахи – все было настоящим и живым, возбуждающим его давно затушенные чувства. Люди, говорящие на чужом языке, казавшемся таким знакомым. Плачущая женщина и юноша, которого везет похоронная процессия. И голос. Его собственный голос. Голос, сказавший; «Тебе говорю я! Встань!»

– Мой король!!! – на этот раз за дверьми скреблась уже не одна большая крыса.

Нужно сказать, чтобы не смели подобным образом его будить… Бодуэн лежал в раскиданных подушках и, несмотря на крысиную возню, подниматься традиционно не собирался.

– Он очнулся!!! – снова донеслось из–за дверей.

Теперь его не нужно было уговаривать. Подавив мимолетное желание отправиться как есть в исподнем, Бодуэн допустил до тела слуг. И хоть они не медлили и работа их, как и прежде, была быстра и точна, он не переставал рычать и браниться. Едва они закончили, король выскочил за дверь. Быстрым шагом, временами срываясь на бег, устремился король в лекарню. Подгоняемый странным смешанным чувством. В нем была радость принесенной вести, ведь она дарила надежду. Когда нет иных поводов, остается полагаться только на нее. А также на судьбу и случай. Лазариты не давали султану шанса на выздоровление, но он пришел в себя. Как знать, не расщедрится ли Фортуна еще немного?

Но был и стыд от невыполненного им прилюдно заверенного обещания хранить мир на своих землях. Сказать. Сказать позже, когда… Как ниточка за ниточкой прядется ковер, так и Салах ад-Дин справится с недугом. Да, справится! Должен. И простит. В этом несколько эгоистичном желании короля личное господствовало над государственным – в его жизни так ничтожно мало тех, кто с ним искренен. Сегодня он точно успеет.

Король… он не чувствовал себя сейчас королем. В присутствии султана Бодуэн становился простым мальчишкой, случайно попавшим в компанию взрослых. Впервые повстречавшись незадолго до коронации, они стали неожиданно близки.

Салах ад-Дин вошел, едва слуга успел представить гостя. Вошел резко, порывисто. Невероятно жилистый. Одетый в простой толстый стеганый халат, он даже в нем казался худым. Быстро оценивающе оглядел темными глазами небольшой зал приемов, не просто лишенный помпезной роскоши, но и кажущийся вовсе бедным. Все посетители делают так, но украдкой, чтобы не оскорбить хозяина. Гость же осматривался открыто, ничуть не таясь. По лицу пробежала легкая улыбка.

– Я много слышал разного о вашей скромности быта, но, боюсь, разговоры преуменьшают ее. – и, видя замешательство Бодуэна, он добавил:

– Юсуф, сын Айюба. Это все, с чем я вошел в мир. И с чем уйду. Мой мальчик, жизнь слишком коротка, не следует растрачивать ее на ничего не стоящие слова. Они уместны в траурной речи, но до нее, смею надеяться, еще далеко.

Вот так, без сопровождающих слуг, без лишних приветствий, без прочих наростов из бессмысленных "ритуальных танцев" началось их знакомство.

– Достойная вещица. Память? – Салах ад-Дин потянулся и взял в руку небольшую резную шкатулку. Рука у султана была тонкая, изящная, с длинными цепкими пальцами. Их украшали два массивных узорчатых перстня, а на тыльной стороне ладони красовался большой черный ажурный рисунок. – Кость слона. Очень крепкая и очень старая. Никакого сравнения с безделушками, что режут из верблюжьей.