– Пустая… – он вновь повертел диковинку в изящных руках.

Откуда знать ему, что шкатулка вовсе не пуста? Что может быть более достойным для хранения, чем память? Все ценности умирающего – его прошлое. Воспоминания, к которым то и дело ты мысленно обращаешься, трогательные моменты, что ценишь превыше любых драгоценностей. Только ступив за край, понимаешь – самые дорогие сердцу вещи вовсе не вещи.

Так продолжилась их встреча. Салах ад-Дин… Юсуф о чем–то расспрашивал, чаще о незначительном или совсем малозначимом, Бодуэн отвечал, чувствуя себя неловко. Словно его экзаменует Гийом, а он не уверен в правильности ответа. Наконец, халиф поднялся.

– Избегай бросаться словами. Только поступки имеют цену.

Они встречались многократно – Салах ад-Дин избрал Город в качестве своей резиденции. И встречи эти приносили обоюдную пользу. Бодуэн с нескрываемым интересом слушал различные истории арабского мира, поучался у султана монаршему поведению – тот удивительным образом сочетал величественность и открытость с подданными, чем не славились соотечественники короля. Не единожды наблюдал он Салах ад-Дина за непринужденной беседой с тем, кто был значительно ниже его по положению и всегда это был разговор равных мужчин. Показное величие ему было чуждо.

Собеседник короля живо интересовался языкознанием. Бодуэн, владеющий шестью, включавшими римскую и северную латынь, греческий и обе разновидности языка франков, оказался для него прекрасным подспорьем. С каждым разом его и без того неплохое произношение становилось все более правильным. А Бодуэн сетовал, что Гийом не обучил его арабскому, посчитав свои знания в нем недостаточными для преподавания.

Еще короля притягивали шахматы. Игра, совершенно незнакомая в христианской среде. Здесь в ходу была табула, еще чаще кости, но не эти изукрашенные резные фигурки. У него, только знакомящегося с ними, не было шансов на победу и внимание короля прежде всего притягивали именно они. Вырезанные из желтоватой кости, исполненные с поразительным мастерством, фигурки тем не менее имели довольно потрепанный вид. Многочисленные сколы, отсутствующие элементы, отчего утративший передние ноги и хвост один из скакунов казался каким–то мифическим животным, но не конем. А другие и вовсе имели отметины, похожие на следы зубов. Впрочем, при встречах с ним Салах ад-Дин не допускал никаких вольностей.

– У меня довольно резкий нрав, – произнес он, заметив, что Бодуэн разглядывает искалеченного коня. – Именно по этой причине я и принял решение поселиться здесь. Пусть даже и временно. Близость святынь лечит, успокаивает. Увы, буйством крови я пошел не в отца. Чем взрастил вокруг множество врагов. Часто заслуженно. Когда они напоминают о своем существовании, я стараюсь смягчить себя и тогда страдают безвинные лошади.

– Но почему…

– Не наказываю? Это только наша ссора. Почему я из–за личной несдержанности буду терять полезного для государства человека? Более того, я ценю тех, кто не боится противиться мне. Ценю, но по возможности не отвожу с них взгляда. Кому–то, вероятно, удастся со временем закончить мои дни. Но и это станет лишь свидетельством того, что султан ослаб и потерял бдительность. В этом случае так ли необходим он для своих людей или, как у животных, следует поменять старого льва на нового, молодого и сильного?

Возле лекарни лазаритов, вернее, той части, что принимала больных без «особенной» болезни, уже собралась целая толпа. «Король, король, король…» – пробежал шепоток. Несколько его рыцарей стояли на страже и не допускали к воротам посторонних. Раймонд предусмотрительно взял самых колоритных. Бодуэн заметил среди них Горация, чья улыбка на лице с выгнившими губами устрашала даже опытных неприятелей, готовых встретиться в бою с кем угодно.

В отличие от собратьев по ордену, Гораций не потерял губы в результате болезни. Вольный рыцарь, он, тяжело раненный, почти мертвый, был оставлен на поле боя. Последний из рода, унесенного лихорадкой, он не помнил ничего до того часа, когда очнулся у лазаритов. Кто подобрал его, доставил к ним… Возможно, он не желал возвращения к прежней жизни, ведь даже имя было не настоящим. Горацием рыцарь стал волей случая – король заявился тогда в лекарню с книгой любимого поэта, хоть и вполне мог захватить с собой что–то иное. К примеру, Энеиду. Братья–целители залатали и излечили раны, но оказались не способны вернуть ему губы, выеденные пустынным зверьем. Разумеется, не в силах они были справиться и с проказой.

И если он одним только своим видом повергал вооруженного врага, то что уж говорить о простых горожанах – самые храбрые не подходили ближе расстояния удара копьем. Завидя Бодуэна, рыцари отсалютовали и расступились. Внутри тоже было шумно – здесь собрались решительно все. Братья–лазариты, кто–то из свиты понтифика, неофиты, служки, пеленальщики, вольные, что помогают обмывать лежачих и выносить дерьмо. В общем гомоне невозможно было разобрать ни слова. Больше всего людей было в зале, приспособленном под прием пищи. Здесь они теснились вдоль стен, не решаясь приблизиться к тому, кто сидел в центре.

– Мальчик мой, ты пришел! – заорал Салах ад-Дин и вскочил. В руке он держал слегка обугленную тушку какой–то птицы, скорее всего, фазана.

– Будь прокляты эти деланные верблюдом недоумки! Таращатся на меня, словно шайтан им кучу в штаны подложил. А я всего лишь проголодался. Эта и вовсе разум потеряла, – тушкой он указал в угол, где пускала пузыри молоденькая девица. Под ней растекалась дурно пахнущая лужа. Явное нервное помрачение. Признаться, Бодуэн и сам оказался шокирован увиденным, ожидая обнаружить Салах ад-Дина по–прежнему лежащим в постели. Слабым, едва живым, окруженным вечно приседающими от раболепия слугами. И в случае с султаном раболепие было искренним – город полнился множеством слухов о постигшей очередного нерадивого слугу каре. По восточному обычаю достаточно жесткой. Однако же, Страж Востока был полон сил и, на первый взгляд, весьма здоров. Ушла, словно ее и не было, мертвенность лица, что так встревожила короля накануне, да и болезненная худоба, казалось, также исчезла. Салах ад-Дин был чрезвычайно подвижен и громкоголосен.

– Я проснулся в этом сарае, – вновь взмах фазаном, – голодный, как… как.. да откуда я знаю как кто! – зубы вонзились в отвратительно приготовленную птицу. – Пришлось самому ею заниматься. Аллах, как же хорошо… Присядь со мной, подай этим детям верблюда пример.

– Но как?

– Что? – челюсти отхватывали куски плохо прожаренного мяса. – Меня заботит, какого рожна дурак Ги приволок меня сюда. Подумаешь, ногу зашиб! Но ведь не сломал! – Салах ад-Дин снова вскочил, демонстрируя вполне здоровую конечность. – Но как подлец вчера въехал в меня своим драным скакуном… Дух вышиб. Я уж было подумал – конец мой пришел.

Он обвел глазами зал, выхватывая взглядом совершенно безумные лица окружающих. А в выражении лица его собственного проявилась тревожность.

– Скажи мне, мальчик, я ведь…

– Нет, но был очень близок к этому. Больше недели. Твои родичи, наверное, уже грызутся между собой. – Бодуэн перехватил грозящего грохнуться на пол фазана. – А еще ты вел совершенно непристойные разговоры об обнаженных женщинах.

Короля разбирал смех. Истерический смех, что рождается в момент, когда ситуация, казавшаяся неразрешимой, схлапывается в один миг, как разрывается трухлявый бурдюк с вином. Салах ад-Дин сидел с совершенно комичным видом. Зная характер его жены, разговоры о женщинах, даже вполне одетых, могли привести к непоправимым последствиям.

– Мы опустим эту часть истории?

В голосе собеседника было столько страдания – притворного, как у дрянного актера, что Бодуэн, наконец, засмеялся. И, освободившись от всего того, что копилось последними днями, король сказал:

– У нас есть тема для серьезного и большого разговора.

Такой реакции Бодуэн уж точно не ожидал. Зал мгновенно опустел после дикого горлового рыка, да и сам король готов был исчезнуть, просочиться сквозь щели между каменных плит пола. Теперь он понимал, что за сокровище вез караван. Салах ад-Дин был в ярости, мгновенно сменившей недавнюю веселость. Глаза его сверкали и готовы были сжечь, испепелить…