Но все прошло удовлетворительно. Пол там оказался совсем обветшалый, так что доску я отодрал вполне себе легко и быстренько. Главное, она не рассыпалась при этом в труху.

— Вот видишь, — сказал я Еноху, — а ты боялся. Охота была столько лет в этой одиночной камере сидеть?

— Да кто ж знал.

— Слушай, а если эту доску поломать на щепки поменьше? А потом раскидать на большой территории. Ты же сможешь по всей этой площади перемещаться, от щепки к щепке? Или распадёшься на несколько маленьких Еношиков и они будут торчать каждый возле своей щепки? — задумался я. — Может, эксперимент проведём, а?

— Не вздумай! Слышишь, человек! Не смей! Я согласия не давал! — завопил Енох, мерцая, как сломанный светофор.

— Я тоже согласия на выпуск петуха не давал, — мстительно напомнил я, — тем не менее кое-кто его выпустил. Так что давай торговаться не будем.

— Но там жизнь на кону не стояла! — заявил Енох.

— Зато там стоял на кону мой обед! А это, считай, почти то же самое. Если не больше!

С улицы меня окликнули помогать грузить реквизит.

— Сейчас! — крикнул в ответ я и повернулся к призраку, — так что, идём, Енох? Или ещё тут посидишь, поволнуешься?

— Идем! — Решительно сказал Енох и почти не замерцал, разве только немножко.

Теперь встал вопрос — куда девать этот кусок доски? Она получилась не очень большой, длиной, примерно, как школьный пенал и шириной в поладони. Карманов у меня в одежде предусмотрено не было. Генка носил бесформенную рубашку с широкими рукавами из немаркой ткани, которую заправлял в штаны. Вместо верхней одежды был полупиджак («полупердончик», как назвал его товарищ Караулов). Он тоже был без карманов, кроме того, болтался на Генке как половая тряпка на швабре.

Немного подумав, я взял торбу бабы Фроси (хоть какая-то польза), положил туда кусок доски, отломил и бросил туда кусок хлеба, для конспирации, а то мало ли. Немного подумав, добавил ещё перочинный ножик и луковицу. Теперь, если Зубатов отберет проверить, то весь этот хлам подозрений не вызовет.

Соорудив такую «экибану», я помахал Еноху, который от волнения даже мерцать перестал, и вышел на улицу.

— Ну что ты там так долго копаешься? — упрекнула меня Клара, — там Жорж про тебя уже раза два спрашивал.

— Проблемы у меня, Клара, — с превеликой печалью в голосе ответил я, — а сказать кому-то стыдно.

— Ну ты мне-то скажи, Гена, может, я посоветую что, — сразу взыграл материнский инстинкт у Клары пополам с любопытством.

— Ладно, смотри, — я со смиренным вздохом демонстративно-робко показал ей обосранный пиджак, — это все, что у меня есть из тёплой одежды. А гадский петух решил продемонстрировать на нём свой внутренний мир, а проще говоря — обгадил. Ты же сама видела в какие условия Гудков меня поселил. И вот скажи, что мне теперь делать — одеться тепло, чтобы не простудиться, но вонять как выгребная яма, или не одеваться и заболеть от холода?

— Ой, тоже мне беда, — рассмеялась Клара, — тебе, Гена, надо было сразу мне об этом сказать, у меня же весь реквизит и костюмы. Пойдем, давай. Сейчас быстро тебе подберём что-нибудь тёпленькое.

— А можно мне костюм человека-паука? Или Дамблдора? — зачем-то задал глупый вопрос я.

Клара хоть и не поняла, но рассмеялась, потрепала меня за волосы и потянула за собой. В её фургончике (у нее был отдельный фургончик под костюмы и реквизит), было тесно, затхло и скученно. Пахло сладкими женскими духами, мускусом и луком. Аж глаза заслезились. Но она ловко ориентировалась во всем этом бедламе. Порывшись в завалах из пропахших нафталином шляп и побитых молью накидок, она, наконец, издала довольный возглас и выудила мне одежду.

— Что это? — изумился я, рассматривая когда-то лиловое, а ныне порыжевшее, полотнище, отороченные крашеным мехом явно трижды переболевшего психогенным дерматитом кролика.

— Плащ рыцаря, — с тихой гордостью сказала Клара. — Даю на сегодня только. Так что аккуратнее пожалуйста, у меня их всего четыре, а для пьесы нужно три и один должен быть запасной. Не порви и не испачкай только. А завтра мы тебе что-нибудь поприличнее сообразим.

— Но я же в нём как дурак буду выглядеть! Люди засмеют!

— Нормально будешь выглядеть! Никто и не поймёт, артист ты или помощник по реквизиту.

— Ну ладно, — с сомнением сказал я, понюхал (уж лучше нафталин, чем петушиное дерьмище) и натянул лиловое недоразумение на себя.

— Ещё бы шляпу со страусовым пером и персиками, — вздохнул я.

— Паяц, — покачала головой Клара и прыснула от смеха.

— А поясок или веревочка у тебя есть какая-то? — решил обнаглеть до конца я. — Очень надо.

Клара нашла искомую веревочку, я подвязал торбу с обломком доски себе на пояс, сверху прикрыл плащом и пошел помогать Жоржику. Обхезанный пиджак оставил у Клары, она обещала днём его постирать и привести в нормальный вид.

Ну ладно, пока всё идёт вроде хорошо.

Пока мы обсуждали мой базовый гардероб с Кларой, Енох неприкаянно мерцал во дворе, рассматривая суету агитбригадовцев с жадным любопытством. Ещё бы, столько насидеться в одиночестве.

Представление началось, как и было обещано — до вечерней дойки, пока не стемнело.

Сельсовет выделил для этого дела большую площадку сразу за селом. Насколько я понял, тут проходили редкие сельские ярмарки, гуляния и праздники (хороводы там всякие). В остальное время там паслись козы и гуси. Площадка представляла собой густо заросший спорышом и мелким белым клевером пустырь. Место довольно удобное.

Агитбригадовцы соорудили сцену на высоких подмостках. На заднем плане выделялся большой кусок фанеры, на котором был нарисован кривоватый трактор на пшеничном поле и с подписью по центру:

Был лозунг дан по всем концам: лачугам — мир, война — дворцам!

и ниже буквами помельче:

Победа революции в сотрудничестве рабочих и крестьян!

Декорации были выполнены в кроваво-красных, чёрных и синих тонах (других красок у Клары просто не было), что задавало представлению довольно готичный настрой.

Но местный народ был явно не избалован культурными мероприятиями и на такие мелочи внимания не обращал. Людей собралось море. То есть человек примерно под триста. Само село было сильно поменьше, но судя по стоящим поодаль возам и подводам — селяне съехались со всех окрестных хуторов и пятихаток. Здесь были и мрачные заросшие старики с кустистыми бровями, подчёркнуто-независимо курившие самосад, и совсем молодые бабы с младенцами. Все стояли и молча, застенчиво смотрели на агитбригадовцев, которые гуськом вышли на сцену для приветствия.

Мне Жоржик дал задание — сторожить большую коробку с реквизитом — кольца и палки для жонглирования, платки и букеты бумажных цветов для постановки и кривоватые фанерные сабли для танца апаш. И прочий хлам. Поэтому я стоял в стороне и сторожил.

Енох молча и сосредоточенно мерцал рядом. Видимо, слишком много впечатлений за последние сутки.

На сцену вышел Гудков, в утрированном костюме буржуйского конферансье, и с огромным моноклем.

Дурашливо раскланиваясь, он сообщил, что сейчас выступит агитбригада «Литмонтаж» и объявил первый номер.

Аккомпанировал Зёзик на гармошке.

Сразу же на сцену выскочили Григорий Караулов и Нюра Рыжова, оба в черных комбинезонах на подтяжках, но только Нюра в красной косынке, а Гриша — в будёновке с красной звездой. Они сплясали что-то совершенно народное и Нюра, весело улыбаясь, запела:

— Эй попьё, не приезжай,

На посев с кадилами!

Создадим мы урожай

Собственными силами!*

Затем бочком, словно крабик, подволакивая ногу выползла Люся Пересветова, переодетая в рясу священника, с огромным накладным животом и бородой, как у деда Мороза. Она покривлялась на сцене, дважды подпрыгнула и сделала сальто. Так она изображала «попа», которого высмеивали агитбригадовцы.

На сцену тотчас же выскочил Зубатов в фанерной коробке, символизирующей трактор, и с красным флажком в руках. Лихо прогарцевав по сцене, он спел следующий куплет: