В реальном мире каждое существо стремится к осуществлению абсолютного совершенства. «Время есть условие возможности осуществления миром задачи, ради которой он сотворен, именно оно есть условие свободного тварного творчества, восполняющее первозданную сотворенную сущность деятелей собственною их активностью и активным сопереживанием Божественной полноты бытия»[42]. Мироздание, взаимообусловленность этажей, ступеней, внутренней жизни существ, его населяющих.

Н. О. Лосский обращается к близкому его взглядам мировоззрению П. А. Флоренского, он отмечает: «Большая заслуга Флоренского заключается в том, что он сознательно ввел понятие единосущия в онтологию мирового бытия: установив это подобие между строением мира и св. Троицы, он сильно подвинул вперед разработку христианского миропонимания. Я подхватил мысль Флоренского о единосущем тварных личностей и… пришел к различению понятий конкретного и отвлеченного единосущия. Тварные существа я понял, как спаянные друг с другом онтологически воедино тождественными формальными принципами деятельности их, принципами строения времени и пространства и т. п. Совокупность этих принципов, обуславливающих формальную разумность строения мира, я назвал Отечественным Логосом»[43].

Занятия теорией знания и логикой очень затруднили для Лосского разработку метафизической системы. Н. О. Лосский жаловался: «Как только я приступал к обдумыванию какого-либо метафизического вопроса и начинал набрасывать заметки на бумаге, оказывалось, что я более занимаюсь условиями познаваемости того или иного предмета, чем самим предметом. К счастью, я давно уже был сторонником определенной метафизической системы, именно лейбницианского персонализма. Но мне предстояло глубоко переработать его в связи с моим интуитивизмом: нужно было выяснить интимную связь всех частей мира друг с другом, связь, благодаря которой познающее существо может нескромно заглядывать прямо в недра чужого бытия»[44]. И далее интересны мысли Н. О. Лосского о системе мироздания: «В своих поисках соотношения между высшими и низшими этажами бытия я приходил к очень странным гипотезам. Например, некоторое время я носился с мыслью о двух или нескольких этажах времени: акт, совершающийся во времени высшего порядка, может, согласно этой гипотезе охватывать, как нечто подчиненное себе, множество актов, протекающих во времени низшего порядка. Вскоре однако я отказался от этой хитроумной конструкции, поняв, что загадки бытия приводившие меня к ним, решаются просто и естественно сверхвременностью субстанциональных деятелей: отвлеченные идеи, носимые ими, непременны, а действиям своим они придают временную форму и охватывают их сверхвременно, как целое»[45].

Таким образом Н. О. Лосский мироздание мыслит как то, что создано Богом, как личностным, но идеальным, присутствие которого на Земле выражается во вневременном и внепространственном: в природе – в Красоте, в человечестве – в Добре, в человеке – в Духе. В мире в целом отражена разумность строения – «Отечественный Логос», а само мироздание есть, по Лосскому, вся полнота бытия Отца.

Н. О. Лосский объясняет мироздание так, что в нем нет смерти в ее идеальном понятии. В нем ничего не уходит и не проходит, в нем нет прошлого и будущего, есть только изменение в рамках настоящего и целого. Поэтому идеальной духовной смерти человека нет, есть только телесная смерть. «Она состоит в прекращении тех жизненных процессов, которые возможны не иначе как при сохранении союза главного субстанционального деятеля с подчиненными ему деятелями. При распадении этого союза сами субстанциональные деятели не погибают: каждый из них есть существо сверхвременное, следовательно, вечное»[46]. Жизнь как таковая не исчезает, уничтожается только ее биологическая форма, где есть отделенность и вражда. В этом отношении биологическая форма жизни несовершенна. Во всяком субстанциональном деятеле изначально заложено стремление к совершенству. Поэтому «во всех случаях смерть оказывается не полным уничтожением жизни, а наоборот, единственным путем для сохранения и продолжения жизни. В ненормальных условиях царства вражды положительно-отрицательное время есть истребитель всего несовершенного неудачного, ложного, преграждающего путь нашему дальнейшему развитию»[47].

Телесная смерть кажется человеку самым страшным злом. Однако, если понимать цель мироздания и выполнять христианские заповеди, то отношение к ней может измениться. Главное назначение человека заключается в том, чтобы смирить «гордыню», полюбить Бога больше, чем самого себя. Тогда смерть покажется целесообразной. Лосский говорит: «Не надо однако забывать, что она зло производное, следствие основного зла, состоящего в себялюбии, то есть грехе отпадения от Бога и нарушения ранга ценностей»[48].

Рассуждать о бессмертии – это значит рассуждать о вечности души, то есть о предмете, не имеющем временной формы, следовательно, непредставимом чувственно. Н. О. Лосский, подходя к изучению проблемы жизни и смерти на философском уровне, считает, что цель философа заключается не в том, чтобы доказать само бессмертие души, а прежде всего в том, чтобы ответить на вопрос, существует ли возможность знания о таком предмете, как бессмертие души, и затем, как человек может избежать страха смерти. Идею бессмертия души как проблему теории знания он излагает в статье с соответствующим названием[49].

Для того, чтобы истина приоткрылась человеку, его духу нужна жертва живого и преходящего, времени и жизни. И здесь наступает то, что современник Н. О. Лосского Н. А. Бердяев называет трагизмом. Казалось бы, дух человека, перед которым открылась истина, должен удовлетвориться и успокоиться, ведь цель достигнута и истина мира понятна, а вечность приоткрылась, но именно в этой ситуации дух впадает в противоречие с самим собой и появляется тоска по ушедшей молодости, остается сожаление о живом уходящем. Возникает вопрос, почему человек может понять смерть преходящего, но не может ее принять и не может согласиться с ее необходимостью по отношению к себе. Тоска о безвозвратном, тоска зрелого духа по юности своего тела. «Наше стремление к абсолютной истине глубоко трагично, эмпирически безысходно… – отмечает Бердяев. – Сущность трагизма лежит в глубоком несоответствии между духовной природой человека и эмпирической действительностью»[50]. Он считает, что трагизмом окрашены все сущностные моменты жизни человеческого духа: красота, любовь, свобода, истина– все это связано с трагизмом смерти. «… В самые главные, самые счастливые минуты жизни человека предостерегает трагизм и от этого трагизма нет спасения ни в общественном благоустройстве, ни в науке, – от него не скроют ни хорошо устроенные здания, ни теплая одежда и не даст никакого утешения познание законов природы»[51].

Противоречие жизни и смерти на философском языке звучит как противоречие категорий конечного и бесконечного, и оно является одним из основных, которое объясняет противоречивый процесс всеобщего единства многообразного мира. Диалектический метод Гегеля позволил охватить мышлением понятие процесса жизни мира. Но понятие не примирило человека с субъективным трагизмом, и дух человеческий задает себе вопрос: зачем так? Этот вопрос страшен для человека, но он существует, раз поставлен.

Другой современник Н. О. Лосского К. Э. Циолковский именно так его и поставил, размышляя над теорией космических эр. Он говорит: «Есть вопросы, на которые мы можем дать ответ – пусть не точный, но удовлетворительный для сегодняшнего дня. Есть вопросы, о которых мы можем говорить, которые мы можем обсуждать, спорить, не соглашаться, но есть вопросы, которые мы не можем задавать ни другому, ни даже самому себе, но непременно задаем себе в минуты наибольшего понимания мира. Эти вопросы: зачем все это?… Дирижабли, ракеты, второе начало термодинамики – это дело нашего дня, а вот ночью мы живем другой жизнью, если зададим себе этот проклятый вопрос. Говорят, что задавать такой вопрос – просто бессмысленно, вредно и ненаучно. Говорят– даже преступно. Согласен с такой трактовкой… Ну а если он, этот вопрос все же задается… И задается он не только здесь в светелке Циолковского, но некоторые головы полны им, насыщены им– и уже не одно столетие, не одно тысячелетие… Этот вопрос не требует ни лабораторий, ни трибун, ни афинских академий. Его не разрешил никто: ни наука, ни религия, ни философия. Он стоит перед человечеством – огромный, бескрайний, как весь этот мир, и вопиет…»[52].