Она высвобождала ту звериную ярость, что испытывала, ту бессильную злобу, которую уже давно хотела выместить, но не могла сорваться на ближних. Если бы она была сильнее, она бы смогла спасти брата и найти убийцу родных. Если бы она была сильнее, она бы смогла в одиночку уничтожить тех упырей на болотах прошлой осенью. Они бы не смогли покалечить ее, если бы она была сильнее. И не погибли бы пассажиры затонувшего поезда, будь у неё больше сил. Не будь она такой слабой, то сумела бы вытянуть эти жизни из пучины озера. И если бы она не струсила тогда у дома Ивасьи и не вцепилась бы в руку Мару, она бы увидела, что некромант заражён. Она бы сумела предотвратить этот кошмар. Но она отказывалась принять свою суть, она обрекла целую деревню на участь хуже Смерти… Имельда не справлялась, и каждый раз кто-то разменивал слабость ее духа. Кто-то становился жертвой ее ошибок.

Имельда рычала, с каждым взмахом уничтожая тварей. Она кричала, вымещая бессилие в драке. Ярость Морока и ее собственная разжигали ее кровь; казалось, что по венам течёт огонь и вот-вот ее тело вспыхнет. А на самом деле ее кожа стремительно теряла тёплый тон, краски жизни покидали ее тело. Белели руки, темнели ногти, а Имельда этого не замечала. Она была поглощена битвой настолько, что даже перестала чувствовать случайных царапин, что наносили ей особо резвые монстры.

Турцел и сестра Марфа могли лишь наблюдать, молча, и молиться. С губ монахини срывался шёпот молитвы, и сила укрывала их от грязи монстров. Вурдалаки огибали святую землю, как вода масло. Они неслись в центр деревни, чтобы найти свой покой. Сколько времени прошло — никто не знал, но, в конце концов, их осталось считаные единицы.

Имельда с удивлением отметила, что с уменьшением количества вурдалаков, уменьшалось и влияние Морока. Истощались его силы, он уходил на задний фон куда легче, чем когда она его заставляла раньше.

Неужели он устал?

Задумываться об этом не было ни времени, ни сил. Они покидали девушку стремительнее, чем вода сквозь пальцы. Меч становился все тяжелее. Раньше он все-таки принадлежал мужчине, а не женщине. Боль становилась отчетливее, холод сковывал все сильнее, она не чувствовала рукояти меча. Попросту не ощущала пальцев рук. Как в детстве в лесу. Она постепенно коченела. Слабел Морок, слабела и Имельда.

Она вдруг поняла, что зависит от Морока так же, как и он зависит от неё. Умрет она, не жить и нечисти внутри неё. Но если вдруг умрет Морок в ее душе, то и Имельде не прожить дольше, чем живет бабочка-однодневка.

Тогда в пещере она слила их воедино, создав нечто, что сложно было назвать единым целым, но именно их соседство давало им возможность жизнь. Как с этим осознанием жить дальше, Имельда не знала. Все эти мысли пронеслись буквально за краткие доли секунды, когда тяжелым взмахом от себя, слева направо, она снесла уродливую голову с разинутой пастью с плеч последнего вурдалака.

По инерции протащив меч в сторону, она крутанула им и вонзила лезвием в землю. Тяжело она рухнула в грязь на колени и вокруг неё разошлась скорбная волна энергии, разметав по сторонам грязь, кровь, внутренности и слизь.

Опершись на меч руками, она сгорбилась, опустив голову. Волосы грязными сосульками свисали вниз, закрывая лицо от посторонних глаз. С прядей капало что-то вязкое и серо-бордовое. Трудно было с точностью сказать, что именно это: кровь девушки, кровь вурдалаков или же простая грязь. Девушка тяжело дышала, вдыхая зловонный воздух полной грудью, старалась восстановить дыхание.

Мару, Турцел и сестра Марфа с затаенным дыханием наблюдали, как в тишине раздаётся ее хриплое дыхание со свистом. Его было слышно очень хорошо в мертвой во всех смыслах тишине. Они не знали, кто это… Глаз не было видно. Это ещё Имельда? Или уже Морок?

Она с трудом контролировала своё сознание, перед глазами все двоилось и кружилось. Со рта капала вязкая слюна и кровь. Она не могла понять, есть ли у нее внутренние раны, она ничего не чувствовала. Имельда отпустила рукоять меча заиндевелыми пальцами, и ее стошнило прямо на чьи-то останки. Вытерев рот остатками рукава, она поднялась, сделала пару вялых шагов и рухнула в грязь с другой стороны от блевотины полностью обессилевшая. Сквозь порванную одежду были видны следы от когтей и укусы.

Мару отмер, зашевелился, слезая по скользкой крыше. Он спрыгнул в грязь и подбежал к девушке. Исчез рисунок «колодца». Мужчина коснулся ее лица, все повторяя и повторяя ее имя, пытаясь дозваться, но девушка не отвечала, пребывая в беспамятстве. Он поднял ее веко: радужка была самой обычной, цвета пшеницы, но кожа стала мертвенно-бледного цвета, словно из неё выкачали все краски жизни, губы стали синюшными, а потемневшие ногти выглядели каменными. И если бы не слабый пульс и дыхание, Мару бы не на шутку испугался.

Он подхватил тело бесчувственной некромантки и потащил в ближайшую уцелевшую избу. Необходимо было срочно ее согреть. Как только скрылся Мару, отмер Турцел и рванул на выход из церкви. Сестра Марфа резко схватила его за рукав.

— Она тоже отродье зла, — проникновенно, полностью уверовав в свои слова, произнесла женщина. Турцел молчал, нервно пожевывая свою широкую губу. Он не знал, что ответить на это. Впервые в жизни не знал. — Ее нужно уничтожить.

Турцел забрал свой рукав из хватки монахини.

— Она спасла нас. Если у тебя рука поднимется, сестра, — он выделил последнее слово, — Бог в помощь.

Марфа осталась в комнатке одна, глядя сквозь стекло, как Турцел бежит сквозь поле мертвых вурдалаков и как заскакивает в избу, в которой скрылся Мару с Имельдой на руках. Монахиня стояла, не шелохнувшись, кусая губы и нервно дергая подбородком. Ей до сих пор было страшно, но теперь она боялась не вурдалаков.

Турцел зашёл в избу в тот момент, когда Мару пытался добыть искру и затопить печь. Получалось плохо, руки не слушались, хотя у себя на родине он умудрялся и в дождь, и в снег разжечь огонь даже без кремния. Имельда лежала на самой печке в том же состоянии. Ничего не изменилось.

— Что надо делать? — Турцел не знал, за что схватиться, прошелся взглядом по избе. Мару молчал, не тратя слов на объяснения. — Давай я, — Турцел уверенно забрал у нервничающего мужчины огниво и парой ловких движений высек искры. Сухая береста тут же занялась, раздуваемая Туром.

Хлопнула дверь. В проеме встала сестра Марфа, она оценила взглядом обстановку и двинулась вглубь избы.

— Стоит затопить и баню тоже. Нам всем надо смыть с себя грязь и грех, — проговорила сухо, смирившись с чем-то только ей ведомым. — Снимайте с неё эти мокрые грязные тряпки. Я принесу одеяла.

Монахиня отправилась вглубь избы с упрямо поджатыми губами. Мару поднялся и подошёл к девушке, что безвольным грязным кулём лежала на печи.

Приговаривая что-то ласковое едва различимым шепотом, он принялся стаскивать с неё рубаху, пояс, изодранные брюки… Плащ так и остался где-то там, на улице, но его можно забрать и позже. В конце концов, она осталась лишь в нижней рубахе длиной до середины бедра.

Пришла Марфа, и они застелили печь двумя одеялами, а третьим укрыли саму девушку, но этого явно было недостаточно. Чтобы согреться в одеяле, нужно, чтобы от тебя шло тепло, а от Имельды не исходило ничего. Если б не дыхание, сошла б за мертвеца.

Тур возился у печи, постепенно подкидывая сухие поленья. Мару стал стаскивать с себя зимний утепленный гобон, затем пошли и шерстяная кофта с рубахой. Оставшись лишь в брюках и носках, он залез к девушке на печь под одеяло и прижал ее к своему тёплому телу. Сейчас ему было все равно, что она грязная, в останках нежити и крови. Отмоются позже.

Марфа посмотрела неодобрительно, но промолчала и вышла вон из дому, направляясь к бане. Вскоре печь стала нагреваться, а Имельда перестала напоминать глыбу льда. Мару даже успел задремать, когда почувствовал движение и прикосновение прохладных пальцев. Они лежали так, что Мару обнимал девушку сзади, закинув на неё свою ногу и прижав к себе как можно теснее.