Упреждая расспросы, я двинулся к выходу, оставив краснорожего в полном недоумении относительно моей персоны. Свершив проказу, я покинул киностудию «Юниверсал» с чувством выполненного долга…

Так вот сложился день. Потом наступил вечер с обильной едой в кругу родственников, с воспоминаниями, обменом информацией о житье-бытье…

И вот настала полночь с прогулкой к Променаду, центру тусовки лос-анджелесских панков… И прохладный воздух с океана холодил ноздри. И деревья светились в ночи мириадами маленьких лампочек в память о сравнительно недавнем Рождестве. И витрины магазинов с опущенными металлическими шторами, подобно закрытым глазам улицы. И редкие прохожие, что шли навстречу, – почему-то, в основном, мужские пары. Поначалу я не обратил внимания на это однообразие, а потом дотумкал – так это же знаменитый квартал на бульваре Санта-Моника. Тот самый квартал, что смущал симпатягу Эдди Уайта – «черно-белого» проводника поезда Нью-Йорк – Чикаго. Проблемы гомосексуалистов и лесбиянок все больше и больше тревожат как весь мир, так и Америку. Устраивают диспуты, проводят конгрессы; парады сексуальных меньшинств на Пятой авеню в Нью-Йорке вот-вот войдут в традицию, станут чуть ли не национальным праздником. У меня нет определенного отношения к этим «социально-биологическим прибамбасам» человечества, но мне понятно одно: если общество не может отторгнуть это явление естественным путем, если это явление есть форма существования части людей – и подчас людей выдающихся, прославивших человечество, – то силовой запрет никакого результата не даст. И более того – запрет, как форма насилия, будет иметь иные, не всегда предсказуемые негативные последствия…

Столики, рассчитанные на двоих посетителей, занимали правую, притемненную часть зала, а на левой стороне высились три подиума. Два из них пустовали, а на третьем «работал» парень лет двадцати. Совершенно обнаженный, если не считать узкой кожаной шлеи, которая спереди едва прикрывала футляром его «половой признак», а позади узкой вертикальной полоской делила смуглый зад на две великолепные спелые ягодицы. Тонкая, девичья талия поддерживала мощный торс, классически расширявшийся к хорошо тренированным плечам. Парень был красив. Его точеное лицо обрамляли темные прямые волосы, собранные бантом в конский хвост, который в такт движению обмахивал скульптурную спину, подобно дворникам лобового автомобильного стекла. И все это великолепие опиралось на стройные ноги, обутые в черные высокие сапоги…

Вокруг подиума, положив согнутые в локтях руки на голубой бархатный бордюр, замерли человек шесть знатоков. Глядя снизу вверх на своего кумира, они исторгали возгласы умиления и восторга. А парень крутил торсом, крутил задом, принимал невообразимые фривольные позы, облизывал языком металлический штакетник, вокруг которого и изгалялся. Почему-то именно последние движения более всего возбуждали зрителей. Кое-кто из них тянулся в экстазе к сапогам парня, пытаясь их поцеловать. Но вот музыка сменилась, парень упорхнул за бархатные шторки, и на подиум взлетел другой юноша. Такой же красавец, с диким мексиканским лицом. Вместо шлеи бедра его стягивали какие-то хитрые трусы, которые обнажали все его прелести, но при этом были снабжены довольно вместительными карманами.

– О, Изабель! – завопили знатоки. – Изабель! Дорогая!

Из полутьмы правой стороны зала потянулись новые зрители, предвкушавшие особое наслаждение. К своему удивлению, среди знатоков я заметил и двух женщин. Впрочем, возможно, это были транссексуалы – мужчины, «косящие» под женщин.

Изабель, подобно греческому богу, картинно оперся о штакетник и обратился к зрителям с проповедью на испанском языке. О чем он вещал, я не понял. То ли о прелести однополой любви, то ли о помощи голодающим детям в Никарагуа, то ли о предвыборной кампании в России. Но по реакции зрителей было ясно, что он попал в точку, – знатоки стонали в экстазе и постукивали ладонями о край подиума. Под их ритм Изабель принялся выкаблучиваться в таких позах, что даже у меня, человека далекого от этого дела, появилось какое-то странное желание… «Ну их к бесу, – подумал я, – еще, чего доброго, завербуют», – и, прихватив свою банку с колой, двинулся к выходу, заметив боковым зрением, как парень обходит подиум, принимая в карман заработанную денежку.

Я испытывал досаду, что никто не подсел к моему столику, не пытался меня соблазнить. Так я и просидел невостребованным, вероятно, совсем уже выпал в тираж. Конечно, я шучу. А если всерьез – среди знатоков я заметил несколько своих ровесников, а один, что сидел, обняв кого-то за плечи, так вообще был дед, и ничего. «Вероятно, тут собрались гомосеки-антисемиты», – тешил я себя. В следующий клуб мне заходить расхотелось… Я знал в Петербурге одного гея, даже в романе его описал, в «Коммерсантах» – есть у меня такой роман, о событиях в России 1989–1991 годов, веселенькое было времечко. Так вот, этот гей частенько хаживал в «Катькин сад», что напротив Александринского театра, играл в шахматы на деньги. Бледное, хилое существо. Ноздреватую кожу его рук и лица покрывали какие-то цыпки, остренький, обычно припудренный, носик и напомаженные губы свидетельствовали о том, что он «пассивный» гей. Разве можно было его сравнить с мордастыми и задастыми мексиканцами, что развлекались в ночном клубе на бульваре Санта-Моника в Лос-Анджелесе…

Ну да бог с ними!

Променад – часть Третьей улицы, расположенной перпендикулярно бульвару Санта-Моника; по сути, это отдельный город. Он так и называется Санта-Моника и входит в союз городов, вкупе составляющих Лос-Анджелес. В 1572 году к этим берегам подплыл испанский корабль, и первый матрос, ступивший на сушу, назвал это место в честь своей боготворимой мамаши – Санта-Моникой. Чем облегчил задачу топонимии монахам, миссии которых расползлись по этой благословенной земле между горами и океаном. Места эти разительно отличались от соседних земель – опаленных солнцем каменистых холмов, растительность которых состояла, в основном, из разнообразных кактусов. Это потом усилиями людей те края приняли теперешний вид…

Впоследствии Санта-Моника привлекла внимание газетного магната Херста. Он построил над океаном, неподалеку от нынешнего Променада, дворец для своей возлюбленной – кинозвезды Мариан Дэвис. А потом и киностудию, в которой режиссер Томас Финк ставил фильмы специально для этой самой Дэвис… Кстати, по соседству, в просторном зале бывшего дансинга, был снят знаменитый фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»…

Все бы ничего, но в одну печальную ночь ревнивый Херст заподозрил что-то неладное. Вооружившись, подобно моему дяди Изе, револьвером, Херст пульнул в окно спальни своей возлюбленной, в полной уверенности, что там находится его давний соперник, известный повеса и донжуан Чарли Чаплин. Но Херст ошибся – в спальне пребывал режиссер Томас Финк. Вернее, бывший режиссер, ибо с той минуты он был уже покойником. Такие вот дела… Херсту пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять это дельце. Он отстегнул вдове режиссера кругленькую сумму, подарил ей поместье и… не было дельца – кончину бедолаги режиссера подвели под банальный инфаркт. Но нет вечных тайн: слишком уж заманчивым показалось стареющей Мариан Дэвис еще раз покрасоваться в одной упряжке с Херстом, а тем более с великим Чаплиным…