К овальной паперти вокзала подкатывали автомобили; паренек в широкополом сомбреро осматривал уличные урны; бродячий продавец мороженого, сидя на облучке раскрашенной повозки, запряженной маленькой лошадкой, лавировал меж автомобилей, наигрывая прозрачную призывную мелодию. Я разглядывал привокзальную площадь. Солнце жадно лепилось ко всему, что охватывал взгляд. Оно напоминало мне солнце моего детства в жарком городе Баку. А память проявляла воспоминания, связанные с родственниками, у которых я собирался провести несколько дней перед броском в Монтерей…

Конец двадцатых годов принес на Украину голод. Удивительно, как такое могло случиться в краю, самим Господом Богом уготовленном для плодородия и сытости. Голод захватил и Херсон, считавшийся жемчужиной юга Украины…

Мой папа, тогда еще двадцатилетний холостяк, встретил на углу Суворовской и Говардовской улиц своего ровесника и двоюродного брата Изю Гуровича по прозвищу Сюська. Папа знал, что Сюська уехал на заработки куда-то на Кавказ, и вдруг такая встреча. «Пиня, – обратился Сюська к своему двоюродному брату, – разве это жизнь? Люди от голода мрут как мухи. Вчера откинул копыта наш сосед Каценельбоген – уснул и не проснулся. Поехали на Кавказ, Пиня. Там шашлыки и виноград. Ты хочешь шашлык, Пиня?» Мой будущий папа сглотнул слюну и кивнул. Потом он сказал, что семейство Штемлеров намерено переехать в Ленинград. «Плюнь ты на семейство, Пиня. Мои тоже упираются, хотят в Ленинград. В Ленинграде стало тесно от евреев, как в субботу в хоральной синагоге. Весь Херсон и Николаев двинулись в Ленинград. В Ленинграде холод, снег, дождь и бытовой антисемитизм, подумай! Поехали в Баку, самый интернациональный город в мире. Это я тебе говорю, твой двоюродный брат Сюська. Я жил в этом Баку, как Бог в Одессе. Халва, инжир и мацони. Знаешь, что такое мацони? Кислое молоко, но очень густое…»

И мой будущий папа выбрал Баку. Не то чтобы он боялся холода – у него просто не было теплых вещей, все поменяли на хлеб у молдаван, что привозили в Херсон продукты в обмен на вещи. Остались только книги. Будущий папа отправился в Баку в сандалиях, в рубашке навыпуск поверх парусиновых штанов, в поэтическом шарфике на тощей шее, со стопкой книг, перевязанных бечевкой, словно персонаж произведений Шолом-Алейхема…

Поначалу он жил у Сюськи в Арменикенде среди армян. Потом устроился работать в библиотеку при Доме железнодорожников и снял угол у грека на Татарской улице. Однажды летом 1931 года мой будущий папа сидел в трусах во дворе на табурете, в холодке. Он ел инжир и запивал его мацони. Отличное средство при несварении желудка – у моего будущего папы от недоедания в Херсоне как раз развилось это самое несварение. И вдруг он видит, что во двор входит мужчина в высокой каракулевой папахе, черной черкеске с газырями и с кинжалом на чеканенном поясе. Черкес вел под руку молоденькую девушку в сарафане, точно участковый милиционер нарушителя порядка.

– Сюська?! – изумился мой будущий папа, признав в черкесе своего двоюродного брата Изю Гуровича. От удивления папа даже перестал есть инжир. – Что за наряд в тридцатиградусную жару? И что это за девушка в голубом сарафане?

– Это моя новая знакомая, – важно ответил Сюська, смахивая пот со смуглого лица. – Хочу тебе ее представить. Познакомьтесь.

– Рива, – скромно потупилась девушка, ловко освободив свою изящную белую руку из-под черного рукава черкески, что не осталось незамеченным для зоркого взора моего будущего папы.

– Пиня! – представился мой будущий папа. – Пинхус Шапсович. А можно и Петя. Петр Александрович. Как вам удобнее.

– Между прочим, Рива тоже из Херсона, – вставил Сюська, томясь под тяжелой папахой.

– Ну?! – удивился Пиня-Петя. – И где вы жили в Херсоне?

– На Забалке, – ответила девушка Рива и отвела взгляд.

Пиня-Петя ей приглянулся. Он внешне походил на одного юношу, который приходил в читальный зал херсонской городской библиотеки, набирал кучу книг и, едва усевшись, зарывал нос в раскрытые страницы. И так, не шевелясь, сидел до самого закрытия. Юноша очень нравился Риве. Однажды она переписала письмо Татьяны: «Я вас люблю, чего же боле…» Целиком. От строчки до строчки. И в конце подписала: «Рива». Юноша прочел записку.

Покраснел, вышел из-за стола и дунул как ошпаренный из читального зала. Больше Рива его не видела…

– Вы работаете, учитесь? – Пине-Пете понравился и голос девушки, нежный, глубокий.

– Рива работает, – важно ответил Сюська. – В Институте физкультуры. Рива бухгалтер-экономист.

– Как наш учитель Карл Маркс, – пошутил Пиня-Петя, беспартийный большевик. – Он тоже был экономист.

– Рива – старший экономист! – серьезно поправил Сюська, предвосхищая расхожий анекдот семидесятых годов.

Рива смущенно пожала мягкими плечами, чем окончательно сразила Пиню-Петю. Она и вправду была старшим экономистом. И младшим тоже. Она была единственным экономистом, ибо других экономистов в Бакинском институте физкультуры не было. Риву взяли на работу сразу же после окончания техникума – на такую грошовую зарплату трудно было найти охотника.

– Что же мы стоим, – засуетился Пиня-Петя. – У меня есть еще один табурет.

Он шмыгнул в комнату и вынес табурет, удерживая его за ножку, как держат рог упрямого барана. Другой рукой он прихватил связку книг, великодушно решив, что на книги сядет сам. Компания расселась. А когда из колодца достали ведро с холодным арбузом и был сделан первый хрустящий надрез в его полосатой шкуре, Пиня-Петя поинтересовался, почему Сюська в такую жару напялил боевой черкесский наряд.

– Во-первых, тебе пора знать: папаха и теплый зипун спасают от жары почище любой тени. Во-вторых, не мог же я вас знакомить в обычных белых штанах – неторжественно. Ну а в-третьих, – со значением понизил голос Сюська, – посмотрим, чем все это закончится. – И он игриво посмотрел на девушку Риву.

Рива сидела молча, выковыривая черные семечки из красной мякоти арбуза. Пиня-Петя почти осязал токи, что исходили от обольстительной фигуры девушки, у него кружилась голова, он чувствовал слабость. Впрочем, возможно, причиной слабости было несварение желудка – следствие недоедания в Херсоне…

– Значит, вы бухгалтер и старший экономист? – Пиня-Петя возобновил светский разговор. – И следовательно, вы хорошо считаете?

– Или! – Сюська высокомерно взглянул на двоюродного брата.

Рива продолжала выковыривать арбузные семечки, хотя давно можно было приступить к еде, – однако она была не так проста, хоть и приехала из Херсона.

– Тогда сосчитайте: сколько вам лет, если на дворе стоит тысяча девятьсот тридцать первый год? – продолжил Пиня-Петя.

– Двадцать, – ответила Рива.

– А мне? Если я родился в тысяча девятьсот седьмом году?

– Вам тогда должно быть двадцать четыре года, – прилежно ответила Рива, моя будущая мама.

– Ну?! – продолжал озорничать Пиня-Петя. – И кто сказал, что мы с вами не подходим друг другу?

– Я сказал. – Сюська бросил недоеденный арбуз и боевито поправил тяжелую папаху.

Свадьбу играли в столовой Дома железнодорожников. Рива и Пиня-Петя, юные и красивые, принимали поздравления друзей и соседей. Все проходило пристойно и весело. Пока не пришел двоюродный брат жениха Изя Гурович по прозвищу Сюська. В белых парусиновых туфлях и в белом чесучовом костюме, карман которого подозрительно оттопыривался. Сюська обвел присутствующих хмельным плывущим взглядом и остановил его на молодых.

– Пиня, – сказал Сюська. – И ты, Рива. Я желаю вам счастья, долгих лет и множества детей. Ибо еврейская семья без детей – все равно что револьвер без патронов. Но у меня, слава богу, патроны есть. По крайней мере, один найдется. Для себя.

С этими словами Сюська выхватил из кармана револьвер системы наган и приставил его ко лбу.

Все остолбенели. Никто не верил своим глазам, не говоря уж о том, что многие вообще впервые в жизни видели настоящий револьвер системы наган… Сюська же не сводил своих диких черных глаз с новобрачных.