Стало тихо, как после выстрела.

В это время в зал вошла Ривина мама, моя будущая бабушка, Мария Абрамовна Заславская, в девичестве Лазаревич. Надо знать мою бабушку! Ее боялся даже одноногий дворник Захар, а Захар грубил даже управдому Насруллаеву, которому вообще никто не перечил, даже участковый милиционер Алиев, который не боялся даже Аллаха, потому что был пламенным большевиком-ленинцем… Словом, бабушку боялись все, кроме меня. Но я появился позже, а стало быть, ее тогда боялись все, без исключения.

– Что за манера, босяк! – воскликнула бабушка. – Куда ты пришел? На свадьбу или в тир?! Хорошее воспитание дали своему сыну старики Гуровичи! – Бабушка шагнула к дрожащему Сюське и, разжав его холодные пальцы, вывернула оружие.

Сюська согнул ноги, присел на корточки и заплакал. Рива и Пиня-Петя подошли к нему и принялись гладить его по голове; они любили Сюську, но каждый по-своему… Потом, втроем, они отправились к Сюське домой, чтобы подложить наган в шкаф раззявы-соседа, служившего охранником ювелирного магазина…

Так закончилась свадьба, которая состоялась в мае 1932 года, а через положенный природой срок, точно по расписанию, в январе 1933 года, родился я.

Сюська вернулся к своей жене, добрейшей женщине, тете Софе, которая уже растила его дочь – Мери, а вскоре после этой истории родилась еще одна дочь – Инна. Девочки до такой степени были похожи на отца своими мелкими, но яркими чертами лица, что незнакомые люди останавливали их на улице с вопросом: не дочери ли они Гуровича, начальника финансового отдела Машиностроительного завода имени Лейтенанта Шмидта? Вот они-то и проживали сейчас в Лос-Анджелесе. Старшая, Мери, жила под одной крышей с родной сестрой покойной матери, младшая – со своим семейством: мужем и двумя женатыми сыновьями и двумя внуками.

Возвращение, пусть мысленное, в далекие годы детства и юности было для меня столь трепетно, что смазывало впечатление от встречи с Лос-Анджелесом. Удел сентиментальной души… Интересно, я узнаю Мери? Ведь мы не виделись более сорока лет, с тех пор как я, закончив институт, уехал из Баку. Конечно, я нередко наведывался, навещал родителей, но с родственниками пути как-то не пересекались. Однако отца девочек, дядю Изю Гуровича, легендарного Сюську, я видел довольно часто – он жил в Ленинграде со своей новой семьей, и мы дружили до самой его кончины…

…Она меня узнала. И я ее узнал. Сквозь моложавое, с мелкими чертами, лицо проступал рисунок лица дяди Изи Гуровича: удивительно, как дочь была похожа на своего отца – что анфас, что в профиль. Сидя в машине, я искоса поглядывал на Мэри, удивляясь подобному сходству.

Автомобиль резво нес нас вдоль бульвара Санта-Моника, смиряясь перед светофорами. Четкая геометрия здешних улиц напоминала мне геометрию улиц Петербурга, с той разницей, что дома тут были малоэтажны и унылы.

Это обескураживало. Впрочем, классические контуры небоскребов даун-тауна высились в стороне от нашего маршрута, подсказывая, что рановато, пожалуй, составлять впечатление от Лос-Анджелеса – все еще впереди…

На каком-то отрезке бульвара взгляд, взметнувшись поверх крыш, уперся в далекий лесистый холм с летящим словом «Голливуд», и я умиротворенно откинулся на теплую кожу автомобильного сиденья в предвкушении праздника. Пятнадцатиметровые буквы возвела в 1923 году фирма по торговле недвижимостью в своих рекламных целях, и тогда надпись читалась как «Голливудленд».[3] Тысячи лампочек, за которыми наблюдал специальный смотритель, высвечивали по ночам это слово. Со временем четыре последние буквы куда-то исчезли. А парящие над городом буквы, вместе с целым районом Лос-Анджелеса, прибрал к рукам центр мировой киноиндустрии…

– Мы составили график. Завтра утром младший сын Инночки, Дима, проведет тебя на территорию Голливуда, не платить же тебе тридцать пять долларов за вход. А Дима работает в Голливуде, он что-то делает там на компьютере. У Инночки очень удачные мальчики. Старший, Олег, – художник.

Я кивал. Вообще я больше кивал, чем говорил. Мне интересно было слушать. Я радовался, что судьбы близких мне людей так славно сложились: в Баку им приходилось туговато – и материально, и морально…

Перепустив встречный поток автомобилей, мы свернули налево, на авеню Норд-Курсон, и притормозили у дома 1018…

Котлеты моего детства… Крупные, золотистые, со стойким запахом чеснока. А борщ моего детства! Темно-красный, с янтарным переливом, с белесым в разводах листом капусты, с куском мяса на сахарной косточке… Ох это мясо из маминого борща! В другой, взрослой своей жизни, вдали от тесной бакинской кухоньки, я редко получал ТАКОЕ наслаждение от еды. Даже каша из чечевицы тогда казалась необыкновенной. Немногие теперь знают, что такое чечевица: это маленькие коричневые плоские диски. В тяжкие годы войны, той, уже стародавней войны с Гитлером, не было желаннее еды для нас, детей, чем каша из чечевицы, приготовленная мамой или бабушкой. И сейчас, сидя в уютной квартирке троюродной сестры в центре города Лос-Анджелеса, я с трепетом смотрел, как тетя Лиза, сестра покойной Мериной мамы, добрейшая тетя Лиза, черпает из кастрюли борщ с непременной сахарной косточкой. А из кухни доносится чесночный запах ТЕХ котлет…

– Что ты знаешь о своем папе? – вещает тетя Лиза. – Какой он был сердцеед… Конечно, до того, как познакомился с твоей мамой. Сколько я записочек перенесла его возлюбленным. Это сейчас у всех телефоны, а тогда… Мне было лет десять, и я была влюблена в твоего папу, он был красив, как бог Аполлон…

Я смотрел на мягкое, доброе лицо тети Лизы, соображая, сколько же ей лет.

– У женщины не спрашивают о возрасте. Особенно в Америке, особенно в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе… Я хожу в джем. Ты знаешь, что такое джем?

– Не джем, а джим, – поправляет Мери. – Джем – это вроде повидло, а джим – это спортзал…

– А! Джем, джим… Какая разница? – простодушно продолжает тетушка Лиза. – Пусть будет джим… Я в этом джеме кручу педали, хожу по доске, плаваю в бассейне – торопиться мне некуда. Рядом со мной крутит педали одна американка. Ей девяносто два года. Она хочет меня удочерить – конечно, она шутит…

– Неважно, – прервала Мери. – Когда она попробует твой борщ, она все равно вернет тебя обратно…

– Ну за что она так меня ненавидит? – Тетя Лиза посмотрела на меня и озорно подмигнула.

– Я бы тебя убила! – И Мери мне подмигнула.

– Убей! – воскликнула тетя Лиза и подмигнула мне еще раз.

И я подмигивал им обоими глазами. Мне было хорошо, уютно и по-детски беззаботно. А от того, что на полке стояло несколько моих книг, мне вообще «все было в кайф»…

– Купила в русском книжном магазине, – пояснила Мери. – В Лос-Анджелесе было много таких магазинов. Считалось – неплохой бизнес. Теперь он иссяк. Люди нашего возраста насытились, а детям неинтересно, многие вообще перестали по-русски разговаривать.

Да, в былые годы книжный бизнес считался одним из самых надежных среди эмигрантов. Предприимчивые люди набивали в России контейнеры книгами – за рубли. А в Америке продавали за доллары… Помнится, я хотел купить в магазине «Рашен хауз» на Пятой авеню в Нью-Йорке «Справочник американской истории». Мне предложили выложить двадцать пять долларов. Воротясь в Петербург, я купил эту книгу за сорок рублей. Короткий пересчет по валютному курсу показал, что за сорокарублевую книгу, изданную в Петербурге, надо выложить в Америке шестьсот двадцать пять рублей! Только ленивый упустит такой шанс.

Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…

Получив «карт-бланш» на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду – месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, – сказал он, – бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно – на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество – лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…