Почесывая ноющую от розог спину, подошел он к Покровской церкви, с укрепленной на вершине короной, знаменующей реликвию царской власти. Как гласит надпись, красующаяся над ней, церковь построена одной из жен первого царя Романова в 1620 г.
У ограды церкви собралась гурьба мальчишек, ожидавших своего руководителя рыболова. Они радостно встретили своего дядю Алексея с вопросами: пойдут ли сегодня ловить рыбу? Узнав, что идут на речку, пошли толпою за ним вслед. Речка Моченка, снабжавшая их рыбой, недалеко. Придя к ней, Алексей Степанович распределил ребят, отдав им приказания, кому что делать. «Ты пойди кусты обшарь, а вы под камнями все обыщите», и т. д. Дав каждому задание, Алексей Степанович снял белье, помочив в воде, развесил его на кусты, лег отдыхать и заснул, пригретый солнцем.
Спал он, пока ребята не выполнили заданий и принесли наловленную рыбу. Алексей Степанович сполоснул водой лицо, отобрал крупную рыбу, а мелочь распределил между ребятишками. «Ну, несите домой», – скомандовал он, а сам пошел на Антонов пруд, глубокое место в реке, куда он мальчишкам ходить не позволял из опасения, что они утонут, и принялся обследовать пруд сам. Там он обычно находил самую крупную рыбу. Пополнив там свой запас, он разобрал его. Самую крупную отложил, чтобы вечером снести ее в кабак, а остальную понес жене и барыне на кухню. Его трудовой день закончился, и можно было отправиться в кабак, где узнавал все новости и, конечно, напивался вновь. Возвращался так же с пением, любитель которого он был, – голос у него был чистый, звонкий, – и снова рисковал быть выпоротым розгами.
Так протекала жизнь Алексея Степановича, любимого крестьянами за новости, слышанные им в кабаке, но считавшими его пустым, никчемным человеком. Его уважали за насмешки над бурмистром и всяким начальством, но и сожалели, что он, множество раз поротый, все-таки продолжает свою беспутную жизнь.
В другой, ранее написанной, тетради воспоминаний первые страницы которой не сохранились, А. К. Пискарев пишет:
Такая жизнь его продолжалась до большого рекрутского набора накануне Севастопольской войны. Бурмистр решил воспользоваться случаем и отделаться от ненавистного ему рыболова. И, вопреки воле барыни, жалевшей семью рыболова, троих его детей, сдал Алексея Степановича в солдаты. Время для того было удобное, и он сделал это. Жалобы и слезы его жены Прасковьи не помогли, он был забрит. Как дворовый человек фамилии он не имел, а при отдаче в солдаты это было необходимо, и его записали под прозвищем, которое имел. Из Пескаря, что было названием обильно водившейся в реке небольшой рыбки пескаря, он сделался Алексеем Степановичем Пискаревым. Отсюда и пошла наша фамилия, ранее в ревизских сказках не значившаяся. Пескарь сделался Пискаревым, и затем это передалось подраставшим его детям. Родоначальником Пискаревых является Алексей Степанов по прозвищу Пескарь, что характеризовало его профессию рыболова.
Жена Алексея Степановича Прасковья от обильно проливаемых ею слез, от постигшего семью горя, ослепла. Для дворни она более не годилась, и ее и трех сыновей – Василия, Владимира и кого-то третьего, имя которого забыл, – посадили на землю, то есть сделали из дворовых людей крестьянами деревни Беляево. Крестьяне построили им хату, отвели землю и пустую усадьбу и оставили на свободе переживать свое горе.
Старики, очевидцы, вспоминали, как десятилетний дед Василий начинал пахать. «Едешь, бывало, мимо, видишь, как тащится за сохой едва видимый мальчишка. Сойдешь, сменив его обессиленного от сохи, и пашешь, сколько сможешь». Так, с помощью сердобольных крестьян они и существовали, пока подрастали дети.
Продолжалось это до объявления воли. Два младших сына, получив возможность, ушли в Москву на фабрику, а старший Василий остался со слепой матерью крестьянствовать. Прасковья, слепая, дожила до старости на иждивении сыновей.
О судьбе Алексея Степановича известно, что он в солдатах попал под Севастополь и там нашел себе смерть. Это известно из синодика в Покровской церкви, где сердобольной барыней села Покровского он оказался записанным на вечное поминовение как воин, «за веру, царя и отечество живот свой положивший». Более сведений о родоначальнике нашей фамилии нет.
Но вот, спустя всего два-три года после написания приведенных выше воспоминаний, появляется совершенно другая и, как кажется, более соответствующая временным рамкам и документам версия последних лет жизни и возможной кончины родоначальника нашей фамилии Алексея Степановича Пискарева. В письме сыну А. К. Пискарев пишет:
Милый Костя!
Я знаю, что ты очень интересовался историей нашего рода, и я тебе писал раньше об этом. Но писал я раньше – по рассказам стариков и основываясь на том, что слышал от них, от стариков. И на основании слышанного мною только предполагал, то есть сочинительствовал, о прошлом нашего прадеда Алексея Степановича Пискарева. Но я недавно читал книгу Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Там он рассказывает про матроса Черноморского Флота Пискарева – участника и предводителя Севастопольского «Бабьего бунта». Зная отчасти замашки и характер нашего прадеда, я сразу же почувствовал, – это он, наш прадед А. С. Пискарев, природный бунтовщик, много раз поротый розгами на конюшне, озлобленный, отданный не в очередь в солдаты по распоряжению своего врага бурмистра, вопреки желанию барыни – графини Толстой. Я лишь крепко задумался над вопросом: не является ли Пискарев, о котором рассказывается в «Севастопольской страде», однофамильцем нашего прадеда. То, что он служил в Севастополе, я великолепно знал по рассказам многих стариков, его помнивших и хорошо знавших, и утверждавших, что он погиб в Севастополе.
Это известие о смерти именно в Севастополе было всем известным фактом, потому что жена прадеда – мать детей его – так была опечалена и так плакала, что от слез ослепла. И второе свидетельство его смерти в Севастополе это то, что барыня велела записать его на вечное поминовение в Синодик Покровской церкви, как «за веру, царя и отечество живот свой положившего на поле брани».
Но, по-видимому, известие о смерти прадеда пришло в нашу деревню с большим запозданием, и впоследствии приспособили все его смерть к огромному количеству смертей в Севастополе. Может, приспособили и потому, что надо было замолчать, скрыть от внимания восстание в Севастополе. Это было выгодно и нужно правительству царя Николая I. Тем более, что это восстание, где участвовал наш прадед, было вскоре после восстания декабристов в Петрограде, и тогда было особенно нужно замалчивать о восстаниях вообще, и характеризовали его просто как «бабий бунт», и всячески замалчивали его, и, в конце концов, свалили все в общую груду Севастопольской обороны.
Все такие соображения заставили меня крепко задуматься о прошлом нашего прадеда. И вот к каким соображениям я пришел.
Мой отец Константин Васильевич отделился от своего отца – моего дедушки Василия Алексеева – и уехал в Петербург. Вскоре к нему в Петербург уехала из деревни и мать. Я остался в деревне у отца матери, дедушки Семена. Я был любимец дедушки Василия, и его я очень любил. И, несмотря на то, что был 6–7-лет-ним ребенком, часто бывал в гостях у дедушки Василия. Это мое детство и моего дедушку я хорошо помню. Потом меня 7-летнего вместе с сестрой Татьяной взяли в Петербург. Хорошо помню, меня немедленно по приезде в Петербург отдали в школу. Мы жили очень бедно. У меня не было сапог, чтобы идти записываться в школу, и одна наша знакомая, тетя Варя, дала обуть мне белые большие полусапожки на высоких каблуках, очень неудобные, но необходимые, чтобы идти записываться в школу. Этот момент особенно врезался мне в память. Мне было 7 лет.
Вскоре после моего поступления в школу в 1890 г. мы получили известие из деревни о смерти моего деда Василия Алексеевича. Он умер, простудившись, пьяный, после поездки в Москву, где продавал дубовые бревнышки тамошним токарям. Все это я помню, ибо очень любил моего дедушку Василия. И лет через 6 или 7, когда я уже работал в литейной, я отлил ему чугунный крест, который и послали в деревню. И крест стоял долго, и теперь стоит, может быть, на могиле моего дедушки. Дедушке моему было в 1890 г., я это знаю, помню, 66–67 лет. Как утверждают в деревне, после отдачи отца в солдаты (надо отметить, что сдача прадеда А. С. Пискарева была незаконна по причине, что у него была семья из трех человек вместе с женой), семью перевели из дворни в землепашцы. Дедушку Василия, старшего в семье, девятилетнего, помнят старики, как он пахал, едва видимый за сохой. «И мы, – вспоминают старики, – жалея мальчика за непосильной работой, помогали ему пахать. Тем более, что мать была слепая».
