– Утрата покоя мне не грозит, ведь я люблю Октавию. Моя кузина станет моим щитом. А вы, тетушка, что бы ни случилось, помните: я стараюсь услужить вам, я искренен в стремлении отречься от собственных интересов.

– Благослови тебя Боже, сын мой! Позволь называть тебя сыном, позволь испытывать к тебе материнские чувства! Пусть я не дала тебе своей дочери, зато дам материнскую любовь и ласку.

Леди Трехерн была не менее великодушна, нежели горда, и племянник растрогал ее доверием и смирением. Они расстались молча, однако с того часа новые, более прочные узы возникли между ними, что возымело неожиданное действие на весь дом.

С нетерпением ждал Трехерн выхода миссис Сноудон, и не только любопытство было тому причиной. Трехерну хотелось знать, кто же похититель записки. А еще он жаждал взяться за роль, которую сам для себя взял. Вполне для этой роли подходящий, Морис предвкушал от нее удовольствие и тройную пользу. Во-первых, он услужит тетке и кузену, во-вторых, отвлечется от своей печали, а в-третьих – как знать! – вызвав ревность Октавии, возможно, пробудит в ней любовь. И пусть разумом Морис Трехерн решил делать то, что следовало, он был всего лишь человеком, притом человеком влюбленным.

Миссис Сноудон опаздывала. В любой гостиной она появлялась позже всех, поскольку ее туалет требовал особых усилий. А еще она любила насладиться произведенным эффектом. С того момента, как она вошла, Трехерн не спускал с нее глаз – и вот, к его изумлению и досаде, миссис Сноудон ласково заговорила с Октавией:

– Милая мисс Трехерн, я нынче любовалась вашими павлинами. Прошу вас, разрешите мне завтра понаблюдать, как вы их кормите. Мисс Тальбот утверждает, что это прелестное зрелище.

– Выходите на террасу сразу после обеда, миссис Сноудон. Павлины как раз соберутся, и вы сможете покормить их собственноручно, – был холодный и вежливый ответ.

– Она сама в этом зелено-золотом платье – просто вылитый павлин, не правда ли? – язвительно хихикнув, шепнула Роза сэру Джасперу.

– Точно! – воскликнул он. – Хорошо бы любимцы нашей Тави имели голоса, похожие на голос миссис Сноудон, а то их пронзительные крики меня раздражают.

– А мне они нравятся. Пронзительный голос всегда честен, и тот, кто им обладает, уж конечно, не строит сомнительных планов и ничего не таит. Никогда я не доверяла сладеньким голосочкам, что так и сочатся ложью. Нет, я люблю, когда голос звучит свободно, и пусть он даже будет резким, зато подвоха можно не опасаться.

– Недурно сказано, Октавия. Я с тобой согласен, тем более что твой собственный голос как нельзя лучше иллюстрирует твою речь.

И Трехерн, усмехнувшись, покатил к миссис Сноудон, которая явно ждала его. Октавия же обернулась к брату, надеясь, что он защитит ее любимцев.

– Вы уверены? Как вы это узнали? – спросил Трехерн, делая вид, что восхищается букетом миссис Сноудон.

– Заподозрила я сразу, едва нынче утром увидела вашу кузину. Актрисы из нее точно бы не вышло. Ее личико дышало неприязнью, недоверием и презрением ко мне. Пока вы столь отчетливо не дали мне понять, что моя записка утрачена, я полагала, что мисс Трехерн беспокоится за своего брата или за вас.

Внезапная пауза и проницательный взгляд сопроводили это последнее, еле слышно произнесенное слово, однако Трехерн ответил спокойно:

– Ну и что же дальше?

– Едва я узнала, что вы не нашли записки, я поняла: она у мисс Трехерн. Наверняка ваша кузина следила за мной – да не введет в заблуждение ее невинный вид – и заметила, как я прячу записку. И вот я тихонько спросила об этом мисс Трехерн. Она такого не ожидала. Флер таинственности мигом растаял, я же усугубила ее замешательство тем, что тотчас, как только она вернула мне записку, отослала ее майору, словно он и был адресатом. Мисс Трехерн извинилась, сказала, что ее брат беспечный человек и что она приглядывает за ним, боясь, как бы он не угодил в историю. Она притворилась, будто полагала, что записка написана для сэра Джаспера, и вообще вела себя как очаровательная простушка, каковой и является.

– Сколько хлопот из-за пустяка! Бедная малютка Тави! Несомненно, вы до такой степени напугали ее, что теперь мы можем без помех писать друг другу.

– Во всяком случае, вы можете дать мне ответ здесь и сейчас.

– Прекрасно. Выходите на террасу завтра утром. Благодаря павлинам наша встреча будет выглядеть вполне естественно, тем более что для меня обычно проводить на террасе час-другой, пока ее освещает солнце.

– А как же девушка?

– Я отошлю ее.

– Вас послушать – это легче легкого.

– Так оно и будет – не только легко, но и приятно.

– Теперь вы изъясняетесь загадками и выказываете неучтивость. Не понимаю: вам не хочется оставаться с ней наедине или вы стремитесь держать ее подальше от меня?

– Выводы делайте сами. Позволите взять?..

Глазами изобразив предупреждение, Трехерн коснулся розы в букете миссис Сноудон – цветка, который одновременно символизирует любовь и молчание. Был ли это намек, что он помнит прежние отношения с миссис Сноудон, или же знак, что где-то рядом соглядатай? Миссис Сноудон сделала шаг из-за портьеры, их скрывавшей, и успела заметить, как прочь скользнула легкая тень.

– Кто это? – выдохнула она.

– Роза, – с усмешкой отвечал Трехерн и добавил, словно опасность уже миновала: – Как вы намерены объясняться с майором? Зачем вызывали его на разговор?

– Измыслю какое-нибудь затруднение, в котором мне нужен мудрый совет. Майору будет лестно, я же, сделав его своим мнимым конфидентом, смогу дурачить этого достойного человека сколько заблагорассудится. Он раздражает меня тем, что постоянно следит за мной. А теперь ведите меня в столовую и становитесь прежним душкой.

– Это невозможно, – отвечал Трехерн, доказывая обратное.

Зрелище действительно было прелестное. Двенадцать горделивых птиц частью расселись на широкой каменной балюстраде, частью бродили по террасе, позволяя солнечному свету играть на зелено-золотых шеях и роскошных хвостах, либо распущенных веерами, либо тянущихся следом, подобно шлейфам. Тем милее, по контрасту с великолепными птицами, была их юная хозяйка в простом утреннем платьице и подбитой мехом накидке с капюшоном. Она кормила любимцев с рук, произнося их прихотливые клички, смеясь их выходкам и от всего сердца наслаждаясь зимним солнцем, свежим ветерком и собственной юностью.

Тихонько приблизившись, Трехерн наблюдал за девушкой влюбленными глазами и с горечью думал, что никогда еще она не была ему дороже, чем сейчас. Накануне Октавия деликатно избегала его, прощаясь с ним вечером, ограничилась тем, что наскоро пожала ему руку, а сегодня не пришла, как раньше, в библиотеку пожелать ему доброго утра. До сих пор Трехерн делал вид, что не замечает перемен, однако тут, вспомнив свое обещание тетке, решил показать Октавии, что он все понимает и смиряется с отношениями, которые отныне будут между ними.

– Доброе утро, кузина. Я тебя не спугну, если проедусь разок-другой по террасе? – произнес Трехерн бодрым голосом, но с легким упреком во взоре.

Октавия тотчас пошла к нему, протягивая руку, причем ее щечки были розовее, чем обычно, а в правдивых глазах стояли слезы. Голос предательски дрогнул, когда она заговорила с жаром:

– Вопреки всему, я хоть мгновение побуду самой собой. Морис, не думай, что я сержусь, не упрекай меня, не спрашивай разрешения находиться там, где я. У перемены есть причина. Я не своевольничаю, а демонстрирую послушание.

– Родная моя, мне это известно. Я хотел показать, что все понимаю. Эннон хороший человек, он тебя вполне достоин, и я желаю тебе счастья, которого ты заслуживаешь.

– Серьезно? – Октавия вгляделась кузену в лицо.

– А ты сомневаешься?

Трехерн настолько успешно скрыл свои чувства, что ни мимика, ни голос, ни жест не дали Октавии ни единого намека на их наличие. Она потупилась, помрачнела и опустила простертую к Трехерну руку – вроде бы с целью приласкать павлина, что жадно клевал корм в ее корзинке.