– Еще больше похорошела, – пробормотал Эннон, задержав взгляд на девушке, которая действительно была в полном цвету.

Одетая в шелковое платье персикового оттенка (раскритикованного в свое время Энноном лишь потому, что его похвалил соперник), Октавия вызывала ассоциации с розой. Она обернулась, чтобы ответить майору, и Эннон, глянув на Трехерна, нахмурился, не в силах состроить более дружелюбную мину. Ибо красивое, бледное, словно изваянное из мрамора лицо ничуть не подурнело по причине недуга: проницательные глаза горели, и вообще всем своим видом Морис Трехерн говорил, что в нем живы и сила интеллекта, и несгибаемая воля. Сторонний наблюдатель непременно воскликнул бы: «Этот человек ежедневно сносит крестные муки, ведь он искалечен и прикован к коляске. Если так будет продолжаться, он либо сойдет с ума, либо умрет».

– Генерал и миссис Сноудон, – объявил в эту минуту лакей.

Все умолкли и отвлеклись друг от друга, чтобы приветствовать вновь прибывших.

В дверях, опираясь на руку неописуемо восхитительной женщины, стоял немощный седой старик. Его супруге не исполнилось еще и тридцати. Высокая и превосходно сложенная, она имела черные брови вразлет и магнетический взгляд. Волнистые темные волосы были собраны в тяжелый узел, перехваченный золотой лентой. Винно-красное бархатное платье со шлейфом оставляло открытыми шею, плечи и руки ослепительной белизны и прекрасной формы, где сверкали золотые украшения, выполненные в античном стиле. С первого взгляда было ясно: эта женщина холодна и надменна, она из тех, кому поклоняются, а не из тех, кого удается покорить. Однако более внимательный наблюдатель заметил бы линии, оставленные глубоким страданием, и за вуалью надменности угадал бы горе волевой женщины, несущей тяжкий крест. Никто, впрочем, не дерзал выказать жалость или участие, ибо миссис Сноудон заранее, уже одной своей манерой держаться, отметала подобные чувства, и в ее мрачных очах таилось презрение к себе самой пополам с нарочитым игнорированием возможного осуждения со стороны окружающих. Вопреки красоте, грации и холодной любезности, эта необыкновенная женщина казалась трагической героиней. Легкая улыбка раскрыла ее уста, когда она приветствовала общество. Когда же ее супруг уселся подле леди Трехерн, миссис Сноудон подняла голову и испустила долгий вздох, словно временно сбросила свое бремя и ненадолго сделалась свободной. Сэр Джаспер уже стоял рядом с ней, уже что-то говорил, а она внимала, переводя взор с одного лица на другое.

– Кто у вас в гостях? – спросила миссис Сноудон тихим, густым голосом, который звучал как музыка.

– Вон те двое – моя сестра и мой двоюродный брат. Возможно, вы помните Тавию ребенком, сейчас она подросла. Морис с недавних пор стал калекой, но нет в мире человека благороднее.

– Понимаю.

Взгляд красавицы смягчился от сострадания к одному кузену и восхищения другим кузеном, ибо она знала факты.

– Вон там – майор Ройстон, друг моего отца, а с ним Фрэнк Эннон – мой друг. Вы знакомы? – спросил сэр Джаспер.

– Нет.

– Тогда позвольте мне осчастливить Эннона, представив его вам.

– Попозже. Сейчас я предпочла бы поздороваться с вашим кузеном.

– Благодарю, вы очень добры. Я схожу за ним.

– Нет, стойте, я сама подойду к нему, – сказала миссис Сноудон, лицом и голосом выражая чувства, в каких никто ее и не заподозрил бы.

– Извините, это его оскорбит, ведь мой кузен не терпит жалости и держится за все обязанности и привилегии джентльмена, на которые способен физически. Он горд, давайте доставим ему удовольствие.

Миссис Сноудон молча кивнула, и сэр Джаспер зычным голосом, с непосредственностью, будто обращался к совершенно здоровому человеку, крикнул:

– Морис, я хочу оказать тебе честь. Поспеши.

Гадая, о чем это говорит кузен, Трехерн бесшумно пересек гостиную и был явлен прекрасной миссис Сноудон, причем сам ничем не выказал ни смущения, ни неловкости. Сэр Джаспер из деликатности удалился.

Едва он повернулся спиной, обоих – Мориса и миссис Сноудон – постигла метаморфоза. В лице Трехерна учтивость сменилась почти мрачным выражением, улыбка миссис Сноудон растаяла, ее лицо до самых бровей покрыл румянец, а в вопрошающем взгляде вспыхнула мольба.

– Как вы посмели приехать? – выдохнул Морис.

– На этом настаивал генерал.

– И вы, бедняжка, не смогли уломать его!

– Я не приемлю жалости так же, как и вы. – Глаза миссис Сноудон вспыхнули, затем огонь был погашен слезами, а голос, утратив гордыню, стал заискивающим. – Простите меня, я жаждала увидеться с вами с тех пор, как вас постигло несчастье, и поэтому «посмела» приехать.

– Вы будете вознаграждены. Вот, полюбуйтесь: перед вами калека, которому, быть может, суждено оставаться таковым до конца его дней.

Трехерн развернул свое кресло спиной к остальным гостям и, горько усмехнувшись, откинул мех с колен. Миссис Сноуден увидела бесполезные ноги, которые помнились ей сильными и быстрыми. Ее передернуло; побледнев, она простерла руку, чтобы остановить Трехерна, и с жаром прошептала:

– Нет, нет! Зачем вы так? Вы ведь знаете: я не желала быть жестокой, не хотела напрасно причинять боль никому из двоих…

– Тише, сюда идут, – едва слышно перебил Трехерн и добавил обычным голосом, возвращая богатый мех на место, разглаживая его: – О да, шкура ценнейшая; это подарок Джаспера. Кузен балует меня, он великодушен и щедр. Октавия! Чем могу служить?

– Ничем, спасибо. Я только подошла напомнить о себе миссис Сноудон, если она позволит.

– О, я не забываю счастливых лиц и прелестных картинок. Два года назад я видела вас на вашем первом балу и жалела о том, что сама уже не юная барышня.

Говоря так, миссис Сноудон пожала робко поданную ей руку и улыбнулась, глядя в оживленное личико Октавии, даром что сумрак ее собственных глаз усугубился, когда она встретила ясный девичий взор.

– Как добры вы были тогда ко мне! Как терпеливо слушали мою болтовню о родных, о кузене и всяких пустяках! Вы просто осчастливили меня своим вниманием. Я скучала по дому, а с тетушкой поделиться не могла – она таких излияний не терпит. Это было еще до вашего замужества, и вы, королева бала, хотя и блистали, но нашли, чем подбодрить меланхоличную девушку – что лишь доказывает, какая добрая у вас душа, миссис Сноудон.

Красавица побледнела так, что даже губы стали белыми, Морис тарабанил пальцами по подлокотнику своей коляски, Октавия, ничего не замечая, продолжала щебетать.

– Жаль, что генерал так сдал в последнее время. Впрочем, осмелюсь предположить, что вы находите большое счастье в заботах о нем. Ведь так приятно быть полезной тому, кого любишь.

Не умолкая, Октавия склонилась над своим кузеном, чтобы вернуть ему оброненную перчатку. От восторженной улыбки, которая сопутствовала этому жесту, румянец миссис Сноудон стал гуще, а в глазах, что вроде бы смягчились, вспыхнули искры. Кривя рот, она промолвила с сарказмом:

– Да, сколь приятно – посвятить кому-то свою жизнь, считать наградой благодарность. Молодость, красота, здоровье и счастье – ничтожные жертвы, если утешаться мыслью, что твоими усилиями прозябание бедного страдальца не столь невыносимо.

Октавия угадала яд в напыщенной фразе, смутилась и отошла. Морис улыбнулся и произнес, переведя взгляд с кузины на миссис Сноудон:

– Как хорошо, что моей маленькой сиделке по душе такая работа, что она не видит в ней жертвенности. Мне повезло – я сделал удачный выбор.

– Надеюсь, дальнейшее не явит, что вы ошиб…

Фраза не была закончена, поскольку в этот момент объявили, что кушать подано. Сэр Джаспер подхватил миссис Сноудон и повел ее в столовую. Эннон предложил руку мисс Трехерн, однако та с жестом, означающим отказ, холодно произнесла:

– В столовую меня всегда сопровождает мой кузен. Сделайте одолжение, составьте пару майору.

Легкая рука легла на подлокотник кресла-каталки, и Октавия, сердито поблескивая глазами, проследовала к столу. Эннон нахмурился и ретировался.