– Расскажите все как есть, дитя, и ваш друг поможет вам, если это в его силах.

Еще недавно сэр Джон, говоря о себе в третьем лице, употреблял слова «отец» и «старик»; с некоторых пор он стал называть себя «другом».

– Я расскажу, ведь больше мне не к кому обратиться. Я должна уехать, потому что мистер Ковентри проявил слабость – он влюбился в меня.

– Джеральд в вас влюбился? – воскликнул потрясенный сэр Джон.

– Да; сегодня он сказал мне об этом и пошел объясняться с Люсией. Он намерен порвать с ней. Вот я и бросилась к вам: помогите, сэр Джон, не дайте мистеру Ковентри разрушить надежды и планы его матушки.

Сэр Джон вскочил и принялся мерить шагами комнату.

– Выходит, вы его не любите? Возможно ли это?

– Возможно. Я его не люблю, – с твердостью отвечала мисс Мьюр.

– Но ведь Джеральд воплощает в себе качества, столь привлекательные в глазах женщин. Почему же на вас не подействовало его обаяние?

– Потому, что я люблю другого, – пролепетала Джин.

Сэр Джон уселся на стул, всем своим видом выражая готовность докопаться до истины.

– Несправедливо будет, если глупость моих племянников станет причиной ваших страданий, милая моя девочка. Нед уехал; я был уверен, что с Джеральдом проблем не возникнет, однако пришел его черед. Я в полном замешательстве – Джеральда из дома не отошлешь.

– Нет, уехать должна я. Но как тяжело покидать место, где я прижилась, и как страшат меня новые скитания в этом бесприютном, холодном мире. Вы были сказочно добры ко мне, слишком добры, сэр Джон. Разлука разобьет мое сердце.

Реплика завершилась всхлипом; головка Джин поникла, и ладони вновь закрыли ее личико.

Сэр Джон глядел молча, на его благообразном лице отражались эмоции самые искренние. Через несколько мгновений он с усилием произнес:

– Джин, прошу вас остаться и быть дочерью одинокому старику; вы согласны?

– Нет, сэр, – последовал неожиданный ответ.

– Почему? – спросил сэр Джон; он был удивлен, однако не рассержен – скорее, отказ обрадовал его.

– Какая из меня дочь? Люди скажут, что вы не так уж стары, чтобы удочерить девицу вроде меня. Сэр Джон, хоть я и недолго живу на свете, я неплохо знаю людей; я уверена, что ваш план не годится. Но я благодарю вас от всего сердца.

– Куда же вы отправитесь, Джин? – спросил сэр Джон, помолчав.

– В Лондон. Попробую найти такое семейство, в которое не внесу разлада.

– Это будет трудно?

– Да. Я не дерзну просить миссис Ковентри написать рекомендацию – ведь я косвенно повинна в проблемах, что постигли ее семью. А что до леди Сидней, – она в отъезде, значит, друзей у меня нет.

– Кроме Джона Ковентри. Я позабочусь о вас. Когда вы едете, Джин?

– Завтра.

– Так скоро! – Голос подвел сэра Джона, который совсем не желал открывать, насколько огорчен.

Джин рассчитывала, что уже первые ее слезы вырвут у сэра Джона признание в нежных чувствах. Этого не случилось, и ей стало страшно: вдруг она упускает последний шанс? Да любит ли ее этот старик? Если да, почему он молчит? Хоть бы намекнул или бросил нужное словечко; хоть бы прочесть что-нибудь в его взгляде или жесте, думала мисс Мьюр, внутренне напряженная, как струна.

– Джин, можно вас спросить?

– Спрашивайте о чем угодно, сэр.

– Этот человек – тот, которого вы любите… разве он не может вам помочь?

– Помог бы, если бы знал; но нельзя ему знать.

– О чем знать? О ваших затруднениях?

– Нет. О моей любви.

– То есть он не знает, что любим вами?

– Нет, хвала небесам! И никогда не узнает.

– Почему же?

– Я слишком горда, чтобы открыть ему свои чувства.

– Ну а сам он любит вас, дитя мое?

– Я не знаю; я даже надеяться не смею на это, – пролепетала Джин.

– Могу ли я оказать вам содействие в этом вопросе? Верьте мне, я хочу видеть вас благополучной и счастливой. Разве ничего нельзя сделать?

– Увы, ничего.

– Вы не откроете его имя?

– Нет! Нет! Позвольте мне уйти, ваши вопросы мучительны.

Личико Джин приняло страдальческое выражение, и сэр Джон пошел на попятную.

– Простите меня! Разрешите помочь вам, как сумею. Побудьте здесь, а я напишу своему другу. Он найдет вам место, если вы все-таки примете решение нас покинуть.

И сэр Джон удалился в кабинет, смежный с гостиной. Джин наблюдала за ним с отчаянием во взоре, заломив руки. «Неужели мое искусство подвело меня в самый критический момент? – думала она. – Как подсказать ему, не преступив границ девичьей скромности? Он либо слеп, либо застенчив, либо глуп, если сам не догадывается. А время-то уходит! Что делать, как открыть ему глаза?»

Ее глаза торопливо озирали комнату в надежде получить помощь от предметов неодушевленных. И вскоре Джин нашла нужную вещь. Над кушеткой она заметила миниатюру – портрет сэра Джона. Потрясенная контрастом между двумя лицами – безмятежным на портрете и неестественно бледным, изменившимся под напором чувств, у живого человека, – Джин Мьюр на минуту опешила. Сэр Джон был виден ей через открытую дверь; он сидел за столом и пытался сочинять письмо, но его отвлекала хрупкая фигурка на кушетке, именно к ней он исподтишка устремлял взоры. И вот Джин притворилась, будто не замечает этих взоров, ибо поглощена созерцанием миниатюры; внезапно, как бы под влиянием порыва, которому невозможно противиться, она вскочила, сняла миниатюру со стены, посмотрела на нее томным и тоскливым взглядом и, тряхнув головой, чтобы локоны образовали завесу, прижала портрет к губам. Плечи ее затряслись в приступе притворных рыданий. Испугавшись какого-то звука, Джин вздрогнула, хотела повесить портрет на место, уронила его, слабо вскрикнула и закрыла лицо руками – ибо перед нею стоял сэр Джон и выражение его лица не допускало разночтений.

– Джин, почему вы это сделали? – спросил сэр Джон голосом взволнованным и полным надежды.

Ответа не последовало. Девушка вжалась в кушетку, как существо, убитое стыдом. Положив ей руку на голову, а сам наклонившись, сэр Джон прошептал:

– Это имя – Джон Ковентри? Заклинаю, ответьте.

Ни слова не было произнесено, только сдавленный звук дал знать сэру Джону, что догадка его верна.

– Джин, что мне делать? Вновь засесть за письмо – или остаться рядом с вами и открыть вам, что некий старик любит вас сильнее, чем любил бы родную дочь?

Маленькая ручка показалась из-под завесы волос, словно желая удержать сэра Джона. Он схватил ее, привлек к себе Джин и устроил свою седую голову на ее золотистой макушке, слишком счастливый, чтобы говорить.

Примерно минуту Джин Мьюр наслаждалась успехом. Затем, боясь, как бы дело не расстроили внешние обстоятельства, она поспешила этот успех закрепить. Любовь, отрицать которую уже нет смысла, а признать до конца мешает девичья скромность – вот что было во взоре, возведенном на сэра Джона. Тихим голосом Джин заговорила:

– Простите, мне следовало быть осторожнее. Я думала, что уеду, не открыв своего сердца перед вами, но ваша доброта сделала расставание вдвойне тяжелым. Зачем вы задавали эти опасные вопросы? Зачем смотрели на меня, когда я полагала, что вы заняты письмом?

– Да ведь мне и не снилось, что вы любите меня, Джин! Особенно когда вы отвергли единственное предложение, которое я решился вам сделать. Я не настолько самонадеян, чтобы вообразить, будто вы отвергнете двух молодых поклонников ради такого старика, как я, – проговорил сэр Джон, крепче обнимая Джин.

– Вовсе вы не старик! В вас воплотилось все, что я люблю, ценю и почитаю! – перебила она с нотками раскаяния в голосе, ибо этот щедрый, благородный джентльмен предлагал ей сердце и пристанище, не догадываясь о ее игре. – Это я слишком самонадеянна, если дерзнула полюбить человека, который превозвышен надо мною буквально во всем. Просто я не ведала, насколько дорожу вами, пока не почувствовала, что должна уехать. Я недостойна такого счастья, мне не следует принимать его. Вы раскаетесь в своей доброте, когда весь свет станет корить вас за то, что вы взяли в дом создание столь бедное, заурядное и жалкое.