Контраст, конечно, разительный — серые неровные стены, запах параши и бурчащий желудок, какое уж там пиво с пловом… Но в который раз подивился подробности, даже скрупулезности сна, мельчайшим деталям вроде названия фирмы на лезвии столового ножа или матовых бликов на кожаной сумке Зампотеха. Четвертый такой сон за полгода, однако.

Может, я с ума схожу? Выдернула меня неведомая сила из родного времени, засунула сюда, где стрелять-убивать, вот крыша и едет… Прикинул на пальцах — замкнутых помещений не боюсь, тревожности и навязчивых мыслей нет, раздражение не прорывается, неприятные картинки перед глазами не стоят, то есть в первом приближении и насколько я сам могу судить, все в норме. Засыпаю сразу, сплю крепко, разве что вот сны — выплескивается нечто из потревоженного подсознания, то ключи от квартиры потерял, то кредитные карточки, то курсы, то вот ресторан…

Ладно, пожрать бы неплохо, но у народной власти, как я посмотрю, быт арестованных вовсе не на первом месте. И дырка на улицу под самым потолком узенькая, Марко пытался вчера закинуть через нее хотя бы хлеба, но не преуспел. Хорошо хоть кувшин с водой в камере есть, можно и попить, и умыться. Кое-как пригладил волосы, натянул егерскую куртку, под которой спал (комендачи пытались вчера забрать, но я встал стеною — что с бою взято, то свято) и выполз к решетке.

Из соседнего отсека раздавался чудо-богатырский храп и я прямо позавидовал — люди прошли минимум две войны, сейчас угодили на третью, а нервы как канаты. Или им уже все пофиг, полностью отрешились от жизни? Как там православная нирвана называется, исихия, что ли? Ну и бог с ними, я жрать хочу.

— Эй, задрыга-дежурный, завтрак давай!

Докричатся до караульного удалось не с первого раза, для начала зашевелились господа офицеры через стенку, а следом и расстрельщики дальше по коридору. Страж темницы давил массу как бы не лучше их всех, отчего вылез в проход вдоль камер встрепанный, недовольный и волочил винтовку за ремень, звякая оковкой приклада по каменным ступенькам и полу.

— Зашто вичешь? — недружелюбно пожелал он доброго утра.

— Жрать давай, хорош морду плющить!

— Смотрите, Юрий Венедиктович, наш большевицкий спаситель в своем репертуаре!

— А что, покойнички, — обратился я к зрителям, — вы, небось, тоже в рассуждении чего бы покушать?

Неопределенные звуки ответа я решил считать согласием, а караульный, видимо, противоречием:

— Тихо! Или пуцачу!

И, подняв винтовку к груди, зашарил в поисках затвора, глядя на нас сквозь щелочки едва-едва разлепленных глаз.

— Престани! Доста! — раздалось у него из-за спины.

От смертельно опасных пререканий с вооруженным часовым избавило нас более чем своевременное явление не знаю кого, начальника караула, наверное. В отличие от прочего партизанского воинства этот был одет почти по форме — бриджи, китель со споротыми погонами и петлицами, портупея, сапоги и пилотка с красной звездой. Вот сразу видно служившего человека — и пистолетная кобура пузо не перекашивает, и винтовка за плечом как влитая висит, и голос командный. И еще с ним Лука, он-то, наверное, и притащил начальство.

Но на этом плюсы кончились — вместо еды нас повлекли на правеж под конвоем четырех бойцов. Разбирал дело не военный трибунал, и даже не комиссия из партийных товарищей, а назначенный комендантом города партизан. Забот у него и без нас хватало, в дело он вник кратко и вердикт вынес быстро и решительно — расстрелять за самоуправство всех, кроме русских офицеров. И пофиг, что одни собирались людей угробить, а другие наоборот, людей спасали. Вечное армейское «не положено» и все тут.

Первыми против такого решения выступили спасенные — Виктор Харитонович покрыл присутствующих матом в три слоя, да так, что даже не знающие русского оценили, а Юрий Венедиктович, освобожденный из-под стражи, тут же кинулся к коменданту, горячо ему объясняя, где ошибка. Лука же только открывал и закрывал рот, нелепо дергая руками.

— Ладно, православные, не поминайте лихом, — попрощался я с офицерами, когда меня повели на улицу.

Огорошило меня знатно и вместо того, чтобы смотреть, куда можно смыться (на это особых трудов при такой охране не требовалось), я начал соображать, как известить Марко и через него Иво.

Один из конвоиров добыл из кармана два куска хлеба со сланиной посередине и принялся есть, распространяя ароматы сырокопчености, скалясь и крупно откусывая белыми зубами. Жрать захотелось прямо до одури, и от того, чтобы вырвать у охранника бутерброд, меня останавливали только рассуждения о несправедливости жизни.

Ну в самом деле, я всех спасаю — то девочку из Дуная, то Марко от усташей, партизанского командира у егерей отбил, Венедиктыча с Харитонычем, а сам под раздачу! При слове «раздача» вспомнился сегодняшний сон и живот отозвался гневным бурчанием.

Вот тут меня и жахнуло, будто молнией — а ведь родной XXI век снится мне в подробностях в аккурат после того, как я кого-нибудь спасу! Гордый таким открытием, огляделся — а русские понемногу подбирались поближе и похоже, что сейчас под расстрел вернутся еще двое.

Или трое — Лука в себя пришел и настроен решительно. При таком зрелище вышибло у меня из головы все сны, конвой-то мы завалим и даже может быть удерем, а дальше что? Снова в Аргентину?

— Вот он! — раздался голос Марко. — Стойте!

Но кто будет слушать пятнадцатилетнего пацана? А вот следовавшего за ним товарища Иво с пятью партизанами — да, послушались и встали. И даже вернулись всем скопом в полицейскую управу, где член Главного штаба объяснил коменданту линию партии.

Насчет меня приказ отменили сразу, а вот за шахтера с вислоусым пришлось мне вступаться. Наказать — накажите, но своих стрелять не дело.

Потом уже, когда вышли на улицу, товарищ Иво мне колоссальный втык устроил. Но я успел ухватить у Марко сухарь и вгрызался так, что слышно было за околицей. Не скажу, что ничего вкуснее не ел, но что в первой десятке — точно. А втык… ну будь мне реально семнадцать лет, испугался бы и проникся. А так-то я Иво раза в два старше и все эти начальственные разносы, да при полном ощущении моей правоты — плюнуть и растереть.

— Ну и что я должен был сделать?

Иво чуть не поперхнулся:

— Доложить мне, в охрану штаба или коменданту!

— Ну да, их бы и расстреляли, пока я докладывал, — я потихоньку нацепил отобранные у меня ранее и возвращенные ремни, снарягу и оружие.

— Невелика потеря.

— Здесь одного, там двоих, — постарался я достучаться, — а потом глядь, куда все делись?

— Ты бросай этот абстрактный гуманизм, Владо!

— Никакой абстракции, чистая практика, которая, как мы знаем, критерий истины. Людей привлекать надо, а не отталкивать.

— Оставим этот разговор. Верховный штаб принял решение о передислокации в Ужице, ты едешь с нами.

— Верховный?

— Да, вчера переименовали. Главные штабы теперь будут в Сербии, Боснии, Хорватии, Македонии и Словении.

— Ну все, теперь фашистам точно конец.

Иво остановился и взял меня за пуговицу:

— Владо, я знаю, ты хороший парень и боец. Но язык попридержи.

Захваченные у немцев грузовики и автомобили набили под завязку: людьми, имуществом, захваченными в начале сентября трофеями, полевой типографией… Вперед ушел конный дозор в полсотни человек, следом тронулась автоколонна, замыкал сводный эскадрон.

Качались над бортами стволы винтовок, порыкивали на подъемах моторы, порой жалобно визжали шины на осыпях. Несколько раз и без того медленно ползущая вереница вставала и пряталась под деревья, когда высоко в небе проплывал самолет с крестами — кроме немцев летать тут некому.

Колонна ощетинивалась пулеметами, но авианалета так и не последовало и к вечеру, оставив позади Завлаку, Осечину и одноименное кадетскому городу село Белу Цркву, весь табор прибыл в Каменицу. И только мы добрались до места, назначенного нам на ночлег, Марко буквально растворился в сумерках вместе с конем и будь я проклят, если не знаю, куда он сквозанул.