Ночь серебристо-голубой ялманью с крошевом звезд по клинку опоясала мир, лютым холодом проникла в жилы, полосой окалины выстроила ели на окоеме. В присадах у дома было темно, тяжело сбросила снег с ветвей потревоженная яблоня. Пес даже носу не высунул из будки, чтобы облаять нежданных гостей, только глухо звякнул цепью. Заворчал, острым слухом своим уловив вдалеке волчий вой. В лад ему зафыркали, забили копытами кони.

Долгое время казалось, никто не откроет. Потом в подслеповатом окне мигнул огонек, скрипнуло в сенях, и ворчливый голос стряпухи Бирутки окликнул:

– Кто?!

Хвостатый сторож, оказав при хозяевах рвение, хрипло взбрехнул, но все равно не вылез.

– Ой, откройте, пани господыня, – столь же хрипло взмолился Кугель. – Мочи нет – холодно.

– А сколько вас там? – спросила стряпуха подозрительно.

– Трое: я, да пан Генрих, да пан Тумаш.

– А чего вам надо?

– Ой, пустите, ласкава пани, в тепле отвечу!

Загремели запоры, дверь приоткрылась, выпуская пар. Бирутка с горящей плошкой и ухватом, взятым в качестве оружия, слегка посторонилась, позволяя закоченевшим гостям пройти.

– И чего вас принесло на ночь глядя?

– Нам бы коников в стойло поставить.

– Сейчас Януш сделает.

Толстенький Кугель так резво шуснул в тепло, что столкнулся с этим Янушем. Запнулся о дежку, горбатым носом проехался по висящему на гвозде корыту, наделав грохоту, и под конец впечатался в обильные прелести пани Бируты. При этом лысина нотариуса среди седеющих кучеряшек оставалась столь же значительна, а лицо все так же внушало, что пану можно доверить и семейные тайны, и имущество. Непонятно, успела ли Бирутка это разглядеть, но помякчела от нежданной ласки. Стыдливо спрятала за спину ухват и уже совсем беззлобно сказала:

– На кухню проходите. В покои, извиняйте, не пущу, нечего паненку смущать.

– Как она, здорова? – спросил Генрих.

Стряпуха молча кивнула.

– Ох, как бы не натоптать, ласкава пани… – продолжал ворковать Кугель, проворно захлопывая за собою обитую войлоком дверь. Бирутка фыркнула, глянув на месиво воды и снега на земляном полу: отряхнуть в сенях веничком сапоги догадался один Занецкий.

– Раздевайтесь! Кожухи от сюда вешайте, – жестом полководца стряпуха указала на жердь перед трубой. – А сапоги – на припечек. Валенки берите.

Вернулся неразговорчивый Януш, сел шорничать в углу, занавесившись льняными патлами. Узловатые руки протыкали шилом толстую кожу, протягивали дратву… Вот зачем им сбруя, если лошади нет? А если на продажу – кто же купит старое? Отставной генерал усмехнулся, поймав себя на этих рассуждениях. В кухне было уютно и тепло, так что клонило в сон. Посвистывал огонь в печи, угли со светца падали в дежку с водой; стылую ночь словно отгораживала литография в межоконье: скорбный Христос в терновом венце. Бирутка с закасанными рукавами, с полными руками по локоть в муке на выскобленном столе лепила вареники, начиняя их "царским" вареньем и сухой вишней. Шуршала дратва Януша, проходя сквозь дырочки в ремешках, громко тикали ходики.

– Ну, и долго паны молчать будут?

– А? – Кугель вскинул кудреватую голову. – Простите, ласкава пани, умаялся. Снегу намело – чуть проехали.

– Ясно, что снегу… – Бирутка улыбнулась, оказав уютные ямочки на щеках. Она была еще очень ничего, и упади в обморок, пожалуй, ее будет приятней ловить, чем тощую панну Легнич. Есть за что подержать, если не свалишься с нею вместе. Айзенвальд прикрыл ладонями дерзкую усмешку.

– Так мы, стало быть, ехали… – Кугель поднял очи к закопченному потолку, пересеченному квадратной матицей. – В Ясиновское имение вельможного пана Гивойтоса Лежневского, да станет земля ему пухом.

Все перекрестились.

– А как за один день не заехать, да и заплутать возможно, а ласкава пани норову доброго… – тут Януш в углу как-то странно икнул и сунул в рот уколотый палец, – на улицу путника не выгонит…

Бирутка громко фыркнула, мука разлетелась, покрывая сединой стол, лавки и гостей. Нотариус расчихался и упрятал горбатый носище в громадный платок. Стряпуха взялась неловко отряхать Кугеля передником.

– И какая радость туда ехать? Там и не живет никто! А холод, да волки…

– Служба, ласкава пани, – мычал Кугель, – служба… Та пани, которой пан Лежневский все покинул, как бы померла.

Бирутка словно в испуге зажала рот передником, но Айзенвальд заметил в ее глазах блеск. На что, собственно, и рассчитывал.

– Так я еду убедиться, не запрятаны ли где в замке другие какие распоряжения, а если нет, так буду паненок Легнич во владение вводить. А паны ласкаво вызвались меня сопровождать.

Бирутка все еще не верила. Потому не кинулась сразу радовать паненку, а тяжело опустилась на скрипнувшую скамью.

– Как же померла… а если запрятаны… Ой, Боже ж ты мой…

Кугель отечески возложил длань на ее округлое плечо:

– Простите великодушно, так пани ночевать дозволяет?

– Ну что ж… Не прогонять же на ночь глядя…

Стряпуха тяжело поднялась и стала бросать готовые вареники в кипяток.

– Ужинать станем.

Тумаш радостно потер ладони, подвигаясь к столу. Януша сгоняли в погреб за сливянкой и квашеной капустой, Кугель величаво нарезал хлеб. К вареникам Бирутка подала горшок с домашней сметаной, в которой ложка стояла стоймя. Пошептала молитву, и оголодавшие мужчины лихо заработали ложками. Стряпуха вместе со всеми хлебнула сливянки, и щеки ее, без того румяные от печного жара, разгорелись еще ярче, глаза заблестели.

– Провожать вас некому, а дорогу расскажу, не заблудитесь. Весной да осенью там не проехать – топи кругом, а сейчас – по шляху четыре версты с гаком, потом вдоль опушки Крейвы и, как увидите озеро, через него напрямую. Не гоните только – со дна ключи бьют, лед слабый. Да кони дорогу учуют, вот… – Бирута запечалилась, подперла щеку ладонью.

Айзенвальд вытащил из кармана бусы из мутно-желтых янтарных шариков, каждый почти с перепелиное яйцо величиной:

– Это вам, пани.

На лице стряпухи перемешались смущение и подозрение: с какой это радости чужаку ей подарки дарить? И при этом страшно хотелось заполучить украшение.

– Ну ладно, – она гордо подняла подбородок, – давай. Смотрю, подлизаться хочешь…

– Хочу, – не стал лукавить Айзенвальд. – Спросить хочу. Встретил я в городе младшую паненку Легнич.

– И как она? – кинула стряпуха сквозь поджатые губы.

– Жива и здорова.

– Ну, Бог ей судья.

– Хвасталась паненка перед подружками, а я случайно услышал, – зашептал Айзенвальд Бирутке на ухо, удостоившись обиженного взгляда нотариуса, – будто ожерелье у нее фамильное. Носит она на шее такую занятную вещицу, похоже, старинную. Под цвет глаз – зеленые камешки в серебре.

Про Юлю с подружками от начала до конца Айзенвальд выдумал. По разрешению ротмистра Матея Френкеля были негласно обысканы Юлина квартира, дома ее немногочисленных подруг и особняк аманта Батурина, ожерелья не нашли. Повторно допрошенная младшая Легнич утверждала, что никакого ожерелья у сестры не видела и не знает, а если и был ей какой такой подарок от покойных дяди либо жениха, то укрыть бы она его от Юли не сумела. С чем Айзенвальд полностью согласился. Попутно с Юлей были втихую допрошены ксендз на Антоколе, куда сестры ездили до появления Казимира Горбушки, арендатор Кундыс и владельцы фольварков, соседних с Волей. Никто зеленого ожерелья у паненок Антониды или Юли припомнить не мог, и все как один утверждали, что ни в августе, ни до того, ни после старшая панна Легнич куда-либо из дому не выезжала. Соседи вообще не склонны были привечать панну, гордую и бедную, как костельная мышь, да еще из семьи казненных мятежников. Конечно, Антя могла убраться тайком на бологоле: местные габреи держали извоз навроде эуропейских дилижансов, хотя и попроще – обыкновенная телега, везущая из местечка в местечко пассажиров и груз. Но ни один из возчиков паненку по описанию не узнал. Ни устрашение, ни обещание награды языки не развязали. Так что сказку о фамильном ожерелье Генрих рассказывал на всякий случай.