– Выпьем за Ужей!

– Почему?

– Потому что любой лейтвин вам скажет про тончайшее чутье ужей к изменениям и умение выбраться из любой ловушки. Потому что ужи прекрасно приручаются. И еще до сих пор во многих деревнях их используют в качестве мышеловов и сторожей. Тем более что там, где они водятся, никогда нет и быть не может гадюк. И как ужей, узнают по звездам над бровями гонца.

Красиво звякнуло стекло. Устав от длинной речи, ксендз расслаблено созерцал сбегающие на дно рюмки розовые капли. Глубоко вздыхал. Сонно жмурил серые добрые глаза.

– Но почему вы решили, что я гонец?

– Ну, а если бы вы оказались в незнакомом сугробе посреди зимней ночи в расхристанной шубе, без шапки, коня и оружия, это было бы достаточным доказательством? – Казимир лукаво улыбнулся. Кинул под стол кусочек сала. Подпер руками острый подбородок. – Способности гонцов не настолько уникальны, как нам, лейтвинам, хотелось бы думать.

Он потянулся к очередной книге, перехватил взгляд гостя, брошенный на книжные хребты, и тихо засмеялся:

– Хорошо, без цитат. Насколько я разобрался, гонцы унаследовали либо стихийно повторили многое, что было свойственно культуре бардов кельтского этноса. Не только лишь странствующих певцов, как они сейчас понимаются, но объединения людей, собирающих, поддерживающих и передающих знания. Но есть и различия. У кельтов… желающий посвящения укладывался в лодку и отпускался в бурное море… Либо в его желудок запускалась живая ядовитая змея.

Ксендз нанизал на вилку последнюю картофелину, осмотрел ее со всех сторон и – вернул на тарелку. Все звуки в доме вдруг стали странно отчетливы: шуршание мышей, скрип цепи и стук маятника ходиков, прячущихся за занавеской, стрельба в печи угольков.

– Смысл этих испытаний был двоякий, – продолжал Казимир монотонно, – во-первых, поставить человека в ситуацию полной психической смерти, принудить пересмотреть все свои взгляды на жизнь и ее конец. Во-вторых, в такой ситуации от человека не зависело абсолютно ничего, а только от судьбы. Или от бога – кто во что верил.

Айзенвальду сделалось холодно. Сам того не заметив, Казимир истолковал ему суть пребывания рядом с призраками в заколдованном доме, в непонимании и сомнениях.

– От гонцов же зависит очень многое. Если не все. От них – то ли потомков реальных ужей, принявших зачем-то человеческий облик, то ли восприемников силы, заключенной в спасенных Эгле коронах. Голоса земли, который они умеют слышать.

Скрипнула дверь, а за нею половицы. Алесь сел в постели, прислушался. Позвал:

– Панна Юля, вы?

Потянулся зажечь свечу. Спички не загорались, а потом серебряный коробок вообще нырнул под кровать. Ругая достижения прогресса, делающие жизнь тяжелее, Алесь потянулся за ними. Свечу зажгли за него. Из неудобной позы, свесившись с постели, князь наблюдал за расположившимся в кресле незнакомым мужчиной. Было тому по виду около сорока, держался он гордо, расправив широкие плечи. Его лицо можно было бы назвать лошадиным, если бы не выражение достоинства и не янтарные, с твердым прищуром глаза.

– Уже успели соблазнить мою младшую племянницу, – усмехнулся он.

Александр принял более удобное положение, откинул с лица кисточку ночного колпака и хмуро поинтересовался:

– А кто вы такой?

Он бы говорил куда более резко, но, как любой лейтвин, разглядел над бровями незваного гостя сверкающие звезды гонца.

– Я Гивойтос. Может, пан Ведрич изволит помочь мне вернуть назад навку, которую так неосмотрительно вызвал на свет?

– Не может быть, – отмахнулся Ведрич. – Обряд не был довершен. Отвернитесь, я оденусь.

– Я был там вчера утром. И днем тоже. Могила пуста. Может быть, пан изволит объяснить, что там произошло?

– Я… совершил глупость. Дал ей серебряный кубок.

Гонец вскочил. Кресло опрокинулось.

– Где вы брали кровь? Скорее!

Алесь удивленно повернулся:

– Да что такое?

– "Бешеная навка!"

Они летели сломя голову, не жалея ни себя, ни скакунов. Над всадниками вились дымно-рыжие хвосты походен. Лишь на опушке Крейвенской пущи Алесь резко натянул поводья:

– Кони ноги поломают.

Гивойтос привязал поводья к лещине:

– Ладно, ведите.

И хотя торопился, часто останавливался по дороге, втягивал в себя воздух, корично пахнущий сухой листвой.

На поляне они остановились. Рядом с их неровным дыханием стали слышны шелест ветра в кронах и щебет протекающего за полянкой ручья.

– Она была здесь? – спросил князь шепотом.

– Была. Недавно.

Алесь грохнул кулаком в двери землянки:

– Улька!

Тишина.

Гивойтос обходил землянку, наклоняясь, ища одному ему видимые и понятные следы. Алесь безучастно следил за ним, прислонясь к скользкой ото мха стене. И тут же отдернулся. Внутрь заходить смысла не было.

Голос ветра. Ручей. Тишина. И рождающийся где-то на пределе слуха волчий вой.

– Скорее!!

Гивойтос поднял спорое бревнышко, потащил к ручью. Алесь, не понимая, зачем это – ручеек узенький, курица переступит, лапы не замочив, – подхватил другой конец.

– Уходите.

– Куда?

– Домой. Встретите гонца – скажете, что здесь было.

– Я останусь.

Нестерпимо было чувствовать презрение. Но Гивойтос только молча указал Алесю на другой бережок, на кусты лозы. Алесь притаился там, провалившись в мягкую грязь. Гивойтос затушил в воде походни. И долго не происходило ничего. Только этот вой. И медленно, почти неощутимо становилось светлее. Стали видны неохватные стволы, путаница ветвей, редкие звезды между ними. Не светало, было лишь чуть за полночь. Просто восходила луна. Сперва красноватая, она делалась серебристо-голубой и холодной, стали отчетливы тени. А Гивойтос ничего не делал, сидел на кладке, только достал и расстелил салфетку, поставил на нее бутыль и две чарки, положил напластованный хлеб.

Навка появилась внезапно. От нее не тянуло ни плесенью, ни гнилью, ни могильным холодом – наоборот, исходил сухой жар, как от каменки. Она была та же самая, Алесь знал. Те же лохмотья, проваленный почерневший подбородок, обожженные пясти прижаты к груди. Только на шее болтается, светит гнилушечным светом склизкий ружанец. Алесь обрадовался. Значит, недаром, значит, получилось. Сколько лет он ждал, чтобы сошлись Стреченье, подарок Ужиного Короля, одинокая могила предательницы на перепутье, родная кровь и полная луна. Улька умерла все же не даром.

– Пропусти, – сказала навка.

Алесь вдруг понял, что она не прежняя глупая навка, что она теперь что-то большее.

Гивойтос спокойно откупорил бутылку, налил одну чарку полную, а другую на донышко и протянул ее навке. Та отдернула плюсны.

Гивойтос покачал чарку в лунном свете:

– Не бойся, это стекло.

Она приняла. Плыл над поляной летний сенной запах. Острый, свежий. Нудно, как зубная боль, ныли волки. Алесь знал, что они совсем рядом, но не торопятся выйти. Пока.

– Не обманешь меня. Что это?

– Выпьем. За помин души.

– Чьей?

– Северины.

– Не помню.

Мир натянулся струной, нитью. Поперек горла. Ведричу вдруг захотелось, чтобы все завершилось: хоть так, хоть этак, только сразу. Только бы не длилось это противостояние.

– Я не хочу назад!

– Даю тебе слово Ужиного Короля, что не причиню тебе вреда.

Навка усмехнулась:

– Тогда пусть он выйдет. Я знаю, что он там. Эй ты, гробокопатель, выходи.

Алесь шагнул вперед.

– Стой!

Он остановился по колено в воде.

– Пусть выпьет с нами.

– Он умрет, – сказал Гивойтос.

– Для тебя же лучше. Что это? – она показала на чарку.

– То, что пьет человек, чтобы стать гонцом.

Навка резко шагнула вперед, упершись Гивойтосу в грудь, вино потекло, расплескивая запах травы и лунное сияние. Плоть мертвая соприкоснулась с живой. Волки заскулили. Гивойтос рванул с ее шеи и отбросил ружанец: