Мужчина провел рукой вдоль щеки Гайли, по изгибу шеи и хрупкому плечу:

– Не бойся. Ничего бояться не надо. Цветущий папоротник в твоей крови, его синий огонь.

– Синий?

Гивойтос задумчиво повозил прутиком в костре. Вспорхнули искры.

– Он твое знание сокровищ земных, языка зверей и оберег против нечистой силы. И если кто-то посмеет сказать, что душа твоя не предана Богу, а сердце – Отчизне, клянусь Узором, не верь. Я бросил в землю зерно. Оно даст хорошие всходы.

Майор Дрогичинского егерского полка, возлюбленный Юлии Легнич Никита Батурин пребывал в настроении, которое происходит только с дурного похмелья и несварения желудка. Дикая сухость во рту принуждала его раз за разом гонять порученца в сторожку, а маленькие чашечки с чаем майор выхлебывал залпом, и на порученца уже больно было смотреть.

Над обрывом, над пожухлой низкой травой гулял ветер, пахло рекой и плесенью, и какая-то сумасшедшая рыба все время выпрыгивала и шлепалась в воду, блестя серебром чешуи. Некстати подумалось, что у нее тоже похмелье…

Тело лежало на траве. С вывернутыми, неестественно большими ступнями – кто-то уже озаботился снять сапоги, к чему пропадать добру, – в серой свитке, перетянутой поясом и забрызганной бурым; серые пустые глаза смотрели в небо. Под убитого был подстелен его же, серый плащ, и угол бешено трепался под ветром.

Батурина мутило от этого зрелища, и он опять судорожно хлебнул чаю.

– Ну почему с этим должен разбираться я?

– Вы единственный, кто подходит по званию и оказался рядом.

– А полуротмистр Краузе?

– У него дела в Рогачике.

– А его заместитель?

– О-о… майор Людвиг всю ночь играл в карты с князем Григорием…

Смазливый адъютант полуротмистра Эриха нахально подмигнул.

– А другие господа офицеры блау-роты? Я не полицейский, я кадровый военный…

– Ваш долг обязывает. Это гонец!

Майор Батурин подавился чаем.

– Но это же… это как наплевать в костеле!

Адъютант пожал плечами:

– Он не захотел остановиться. А Стах вошел в раж. Он же бешеный, он наполовину лейтвин. О-о, простите…

Батурин проглотил оскорбление. Презрение – самое малое, чем одаривают их немцы. Не вызывать же каждого юного щенка на дуэль.

– Он вогнал в него пять пуль, и только тогда этот… сдох. Не разделяю вашего поклонения перед гонцами, но он живуч, как бергенский кот. Или вервольф.

Край серого плаща все так же плясал под ветром, словно хотел унести с собой неподвижное тяжелое тело.

– Мы послали за доктором, он будет здесь с минуты на минуту. Ксендз, как я понимаю, не обязателен.

Батурин обреченно кивнул.

– Потом мы заберем тело на дознание в город. Мне нужна ваша подпись в протоколе.

Майор кивнул юнцу снова, уже в спину, и в который раз подумал, что в сорок лет жизнь окончена, собственно, она окончилась уже тогда, когда пращур Кита Егорий, князь Новеград-Северский, презрев свою рыдающую на забороле Ефросинью, стал строить амуры юной Кончаковне, скрашивающей ему тяготы половецкого плена. Кончаковна оказалась девицей ушлой, быстро окрутила Егория законным браком и отправилась в Балткревию на крупе его коня. Впрочем, до Новеграда ни она, ни ее приданое не доехали. Отмытая от дыма половецких костров, но ничуть не утратившая своей первозданной дикости, молодая княгиня наповал сразила стареющего Владимира Хоривского. Егорию предоставили на выбор место в великокняжьем порубе или возвращение к старой жене, где он через некоторое время и скончался. Кончаковна же, пододвинув Рогнеду-полочанку, сочеталась уже вторым законным браком. Беря ее в супруги, Владимир, возможно, имел дальние политические планы на союз с Диким Полем. Про это история рода Батуриных умалчивает. Зато повествует о судьбе несчастной гречанки Анны из Одномахов, кузины царьградского императора, на которую планы Владимира простирались еще дальше. К тому времени половчанка уже успела родить великому князю трех сыновей, и старший, Яроська, собственно, и возглавивший Батуринскую ветвь, очень походил на Егория. Анна явилась к Хоривскому двору в сопровождении изрядной свиты, нескольких христианских схимников и большой по тем временам библиотеки. Одномаховну поджидала старательно свитая шелковая петелька, приход христианства в Балткревию отдалился на пару сотен лет… Против библиотеки Кончаковна ничего не имела – она была восхитительно безграмотна. Самое же страшное, проистекшее для Кита Батурина из исторических коллизий, было то, что в роду его – и ны вельможном и обширном – лад задавали женщины. Отец Кита, Мишаня, Михаил Никитович, бабник, бретер, способный ударом кулака по ноздрям свалить лошадь, до безумия боялся своей властной тещи, Китовой бабушки. В этом Никита был похож на него. Еще от папеньки достались сыну вислый нос, глаза цвета спитого чая, ранняя седина в волнистых воронова крыла волосах, обильное тело и бес в ребро. Едва окончив Пажеский ея королевского величества Корпус, успел Кит сбегать под венец, но прельстительница именем Наталья скрылась от мужа с секретарем Лютецкого посольства. Не прошло и двадцати лет, как драгунский полуполковник наступил на те же грабли. Тонкий эстетский Китушка, сочинитель стишат в альбомы и недурной акварелист, ни за что бы не пошедший в военную службу, если бы не бабушка Патимат (уже упомянутая теща), до безумства понимал лошадей. Уже будучи никакой, после третьего, вроде, ящика Вдовы Аи, Кит поразил всех джигитовкой с чашей горящего пунша на голове, чем на спор выиграл Татьяну Дмитриевну, свою очередную супругу. Ташинька была из Дежиньских, старинного лейтавского рода. Ее родителей казнили после восстания, а девочку отдали на воспитание гарпиям-теткам в Саратом, где стоял Батуринский полк. Венчание без родительского благословения, похожая на цветущую вишню невеста… два то ли три двубоя… чтобы заткнуть завистникам рты. Как некогда пращуру Егорию, Киту пришлось выбирать – между арестантскими ротами и бегством в Лейтаву, дикую, проклятую богом страну, чреватую восстаниями, как жеребая кобыла. Опять вмешалась бабушка. И теперь майор Батурин пожинал плоды этого вмешательства во всей красе.

– Ну, давайте, давайте, я подпишу! – Кит устроил протокол на спину порученцу. Перо прорвало бумагу, чернила разбрызгались на мундир, настроение сделалось еще гаже – хотя вроде некуда. Не стоило соглашаться в ремонтеры[46]. И уж всяко не стоило проигрывать казенные деньги. И теперь дожидаться, что хозяин даст хоть половину коней под залог жениных драгоценностей. Что Кита будет ждать дома, думать не хотелось. Уж лучше пулю в лоб.

Спина порученца дрогнула, и хвостик вензеля ушел корявой загогулиной вниз.

– Стой смирно!

– Кусты, пан майор.

– Что кусты?

– Ветка дернулась.

Никита Михайлович поднял голову. Лоскутки ракит вдоль обрыва с серыми котиками на красных ветках гнулись и поскрипывали под апрельским ветром. В их голизне не мог бы спрятаться даже заяц.

– Пустое, – майор помахал бумагой в воздухе, чтобы чернила быстрее сохли. – На тебе. Пошел! Еще чаю принеси. Ах, холера…

Батурину становилось холодно, но уйти в сторожку, ловить на себе ехидные взгляды юнцов из блау-роты, слушать беспардонное хмыканье… Скорей бы уж приехали за телом – хоть половина пьяных ублюдков уберется. И тогда он вернется в дом. К вечеру непременно коней приведут, князь обещал… Ах, какие кони у Григория, какие кони! Мышастые, гнедые, каурые… С сухими ногами, крепкими бабками, широкими копытами… Зады поджарые, грудь широкая, шерсть лоснится. Хвосты и гривы вычесаны волосок к волоску. У скакунов под копытами земля поет, а глаза такие – ни одной бабе не сравниться!

Блаженно закатив очи, отступал Батурин шаг за шагом за угол, где был привязан его собственный серый в яблоки Байшус и лошади других офицеров. Блау-рота для себя умела выбрать лучшее. И майор с разбежавшимися глазами топтался у коновязи – ровно растерянный цыган, не знающий, которого украсть. Кони фыркали, сердясь на исходящий от Кита перегар, дергали поводья, грызлись меж собой, рыли землю копытами. И умиленный Батурин совсем не сразу услыхал за сторожкой шум.