– А если даже она, – вела свое Франя, – то она ведь… гораздо старше.
– Да, – губы Айзенвальда дернулись в кривой усмешке. – Ей было бы около сорока. Для вас старуха.
Франя, обогнув его, легко коснулась костяных клавиш – будто кошку погладила.
– Она… та девушка на мосту… была живая и очень несчастная. Я знаю!
– Это делает честь вашему нежному сердцу.
Франциска-Цецилия гордо, как породистая кобылка, вскинула голову:
– Не вздумайте меня разозлить. Все равно у вас не получится. У братьев не получается.
– А сколько у вас братьев?
– Четырнадцать! Правда, только двоюродные. Но это неважно.
– А родные?
Она помотала лохматой головой:
– Нет. Никого. Мама умерла. А отец меня бросил. Вот все, – она опустила голову.
– Я не хотел вас обидеть, панна Цванцигер, – Айзенвальд поймал вздрогнувшие пальцы и поднес к губам. – Просто я очень устал. День был длинным.
Франя вздохнула:
– Я понимаю.
Осененный внезапной мыслью, подбирая слова, как места в трясине, куда ступить, чтобы не увязнуть с головой, отставной генерал произнес:
– Быть может… эта паненка на мосту… была чьей-то отвергнутой невестой?
Пальцы Франи в его ладони дрогнули. Она выдернула руку и поднесла ко рту:
– Господи… Боже мой… что я наделала!!
– Франя, Франечка! – Айзенвальд обнял расстроенную девушку, как мог бы обнять собственную дочь. – Чем я могу вам помочь?
Теперь достаточно было только утирать мокрое сопящее личико, доверчиво уткнувшееся в грудь, и слушать. Генрих проклял себя за цинизм. Но и уйти не мог. Потому что любая невзначай брошенная девушкой фраза могла приблизить его к Северине.
– Але…ксандр Андреевич… В-ведрич, наш… дяди управляющий. Осенью, в конце октября, отпросился жениться и внезапно за-заболел… А мы… а я, – Франя отстранилась, платочком вытерла лицо и отчеканила:
– Я обязана была отыскать его невесту. Предупредить, что он не виноват. Но мы ничего про нее не знали: ни кто, ни откуда. И я не знаю теперь, что она думает.
Не заботясь о приличиях, Айзенвальд рухнул в кресло. Сообщение панны Цванцигер все в корне меняло. Выходит, Легнич Антонида Вацлавовна отыскала пропавшего жениха, и тот все же согласился на ней жениться. И по дороге на свадьбу слег. Так основательно, что не предупредил невесту? И она с отчаянья решила податься в волколаки? И заодно, что бы там ни утверждал ксендз Горбушка из Навлицы, спасла Айзенвальду жизнь? После старательно прикинувшись, что его не помнит? Или все же невеста не она? А кто? И как быть в таком случае с "бритвой Пьера"?
Генрих покрутил головой в ставшем вдруг тесным вороте. И ведомство Зайчика все эти любощи прощелкало. Да-а… Интересно, где прячет Антося зеленое ожерелье? И как это Юля при своем патологическом любопытстве его не сыскала и не упомнила? Сделав в уме заметку о повторном допросе младшей панны Легнич и обыске на ее квартире, Айзенвальд спросил у Франи:
– А почему вы не искали что-либо о невесте в бумагах пана Ведрича?
Франя вскинула подбородок:
– Это низко. По-полицейски.
Похоже, она во мне разочарована, усмехнулся себе генерал, только бы не замкнулась… А в бумагах болящего уже не иначе покопалась экономка краславского поместья Анна Карловна, и записи в блау-роту доставить должны были давно, четыре месяца прошло. Только в папке Ведрича их нет. Где тогда? Так дойдешь до присутствия подрывных элементов в ведомстве по борьбе с политической заразой. Генрих тряхнул головой.
– Прошу извинить меня, графиня. Но неужели… пан управляющий до сих пор настолько болен…
– Он спит, – сказала Франя горько.
– Простите, как?…
– Он спит!
Она дернула и отбросила горсть шариков – бахромы своей кисейной шали.
– Он уехал 22 октября, такой счастливый… А к вечеру его привез лесничий, нашел беспамятного в двух часах езды от Краславки, по дороге на Вильню. Але…ксандр Андреевич за кустами у обочины точно отдохнуть прилег, конь пасся рядом. Все вещи были при нем, на теле – никаких ран, и седельные сумки никто не трогал.
– А… рядом с ним не было отпечатков копыт?
– Были, конечно, – Франя посмотрела на Генриха, как на сумасшедшего. – Там же его Смарда топтался.
– И не больше?
– А почему вы спрашиваете?
Айзенвальд хмыкнул:
– А это надо сказать спасибо пану Занецкому. Он давеча познакомил меня с похожим случаем. Извините, панна, что при вас о таком… Там тоже… тело не обобрали, ран никаких. И вокруг конями натоптано.
– Нет… – Франя порывисто перекрестилась. – Он жив. Он всхрапывал даже, и рука под щекой… – она зарделась. – Только не просыпался. Лесничий его растолкать пробовал, а потом забрал. Негоже в лесу спящего оставлять. Мы тоже будили с Анной Карловной. Уксусом терли. Перо жженое подносили под нос, соли тоже. Он чихнет, на бок перевернется, и все равно спит. Назавтра вечером дядя за доктором послал. Але… пан Ведрич всегда осенью болел, но чтобы так… Консилиум собрали, пригласили врачей из Двайнабурга. А они лишь твердят "летаргия" да "каталепсия" – и ничего сделать не могут! Говорят, радуйтесь, что не похоронили.
Франя вытерла щеки совершенно мокрым платочком и высморкалась. Айзенвальд протянул ей свой платок из тонкого батиста с монограммой. Девушка благодарно кивнула.
– Но он проснется?
Губы Франи опасно дрогнули:
– Медицине сие неизвестно. Может и через день, и через десять лет, и через тридцать. И ничуть не постареет, а я уже бабушкой стану…
– Панне графине до этого не скоро.
Франциска-Цецилия улыбнулась сквозь слезы.
– Дядя был так добр взять п-пана Ведрича с нами, показать виленским светилам медицины. Если надо, я и до Блау дойду! – произнесла она страстно.
Что ж, допросить господина Ведрича пока не выходит, хотя он рядом, руку протяни, с тоской подумал генерал… Как не выходит понять, чьим промыслом он воскрес. Ксендз Горбушка непременно сказал бы что-либо про гонца. Не разобраться без которого. Генрих устало вздохнул. Что-то слишком много вокруг покойников развелось, живых и почти здоровых… Включая меня самого… Хорошо этому Ведричу, спит себе беспробудно…
– …они предложили испробовать на нем гальваническую машину. Это вот такая банка с кислотой, – панна Цванцигер обвела руками, – из нее выступают цинковые пластины, присоединенные к медному пруту.
– Помогло?
Она нервно потерла сквозь рукав предплечье левой руки.
– Я так понимаю, вы сперва попробовали на себе.
– Я не могла испытывать на беспомощном человеке, не зная, что это такое! Это очень больно, – призналась Франя с дрожащей улыбкой. – И я не позволила.
Генерал разлил в забытые на виржинели бокалы остатки вина из графина, заставил Франю выпить. Нежно поцеловал тонкие пальцы.
– Если вас это немного утешит, я знаком с невестой пана Ведрича.
– И вы молчали?!
Генриху показалось, паненка сейчас сметет его, как ураган.
– Я познакомился с ней совершенно случайно, по дороге в Вильню, и вовсе не знал, о каком человеке речь. Пока вы…
– Скажите ей… скажите…
– Лучше пусть графиня напишет. Про то, что мне только что рассказали. И упомянет какую-либо особую примету господина управляющего. Чтобы не оказалось путаницы. А письмо я передам.
Франя задумалась:
– Особую? Ну… ну, он не слишком любит… боится змей. Его укусила змея за ногу, как раз накануне того, как он стал у нас управляющим. Шрам должен быть… на косточке.
– Должен?
Паненка покраснела и залпом допила вино:
– Я… я подслушала.
Айзенвальд тепло улыбнулся:
– Хорошо, напишите про шрам. А что подслушали – упоминать не обязательно.
