Виктор Ильич задумался, а почему черновой вариант произведений Клинов всегда писал ручкой на бумаге и лишь потом переносил материал в компьютер? Стенографии Кошмарный Принц не обучался и скорописью не владел, так неужели рука успевала за вихрями мыслей? Размышляя, Виктор Ильич ещё раз крутанул кресло. Он здесь, чтобы выяснить (или хотя бы попытаться сделать это), что случилось в ту трагичную ночь. Он не пытался анализировать, как должность смотрителя поможет пролить свет на странные обстоятельства смерти писателя, но глубинное чувство удовлетворения, когда точно знаешь, что сделал правильный ход или вывод, не покидало его. Более того, сейчас оно, это глубинное чувство, ощущалось на кончиках пальцев. Кошмарный Принц… На взгляд Виктора Ильича, дурацкое прозвище для писателя. Аналогия с Королём ужасов понятна, но звучит как-то всё-таки по-дурацки. Даже на английский манер не то, Виктор Ильич гуглил: «Prince of nightmare» и «King of horror». Принц, блин… Виктор Ильич посмотрел на стол, на листки бумаги, на стальную ручку. И сел за стол.

Сони едут до конечной.

Конечно, он ожидал больше, чем надеялся. Ожидал, что на него снизойдёт озарение, что он вдруг поймёт или хотя бы получит подсказку, вектор, в каком направлении думать… Но то, что произошло, обескуражило.

Виктор Ильич ещё раз прочитал фразу. «Сони едут до конечной». Нелепица какая-то… но что-то в ней есть. Что-то очень знакомое, вертящееся на языке. Склерозом Виктор Ильич не страдал, но вспомнить не получалось, сколько ни тёр нахмуренный лоб. Он знал, что вспомнит, всегда вспоминал. Недавно вспоминал, как зовут Алексея Баталова и не вспомнил, пока не отвлёкся убежавшим из турки кофе. Так бывает, досадно только, что вспомнить-то хотелось немедленно.

Виктора Ильича отвлекла новая мысль, от которой по хребту пробежал омерзительный холодок, а на висках выступили бисеринки липкого пота. Он не помнит, как писал фразу! Он помнит, как задумался, он помнит, как сел за стол, но он не помнит, как брал в руку «Waterman». А колпачок с ручки снят. И фраза…

– Сони едут до конечной, – вслух повторил Виктор Ильич.

Он посмотрел на полки над столом с книгами Александра Клинова. Может быть, это название одного из романов? Виктор Ильич пробежался по корешкам томов, но нет, ни одно название и близко не подходит. «Сони едут до конечной» – из иной оперы, и это сейчас заботит меньше всего. Вопрос ставится иначе: как он умудрился написать то, о чём не помнит?

– И зачем? – хрипло спросил Виктор Ильич у металлических египетских кошек.

Вернулся к листку со странной фразой, выведенной каллиграфическим почерком со слишком уж правильными округлостями букв. Смотритель писал так разве что в первом классе в специальной тетрадке для правописания. Его буквы всегда заострены и завалены на левый бок, а последние лет десять, когда пальцы скрючило артритом, и вовсе выплясывают дерганые вензеля.

Виктор Ильич порывисто встал. Он всегда всё держал под контролем, или, как минимум, тешил себя мыслью, что всё под контролем. Но фраза, только что выведенная на листке бумаги, сводила к нулю всякое представление о нём. Что произошло? Как вышло, что четыре слова вывели его из равновесия? Виктор Ильич посмотрел на руки. Они дрожали, да что там – ходуном ходили! Последний раз, наверное, руки так тряслись, когда в далёком тысяча девятьсот восемьдесят первом их разведывательный батальон попал в засаду моджахедов в Машхадском ущелье… Но там был ад войны, дикий и безжалостный не только для новобранца, здесь же творится какая-то дьявольщина, не укладывающаяся в голове мужчины.

Виктор Ильич обвёл кабинет тяжёлым взглядом. У него возникло ощущение, что и кабинет устремил на него свой взгляд. Глумливый, но вместе с тем изучающий. По спине смотрителя пробежал холодок. Непроизвольно Виктор Ильич сжал кулаки. Больные пальцы тут же отозвались тягучей болью. Виктор Ильич поморщился, посмотрев на них. «Зато не дрожат», – подумал он. Уж боль контролировать он умеет. Это немного успокоило. В Афгане учили, что солдат, показавший спину, – ходячая мишень. Почему он вспомнил тактический приём отхода сейчас? Комната – враг? Или что-то в этой комнате стало ассоциироваться с врагом? Смотритель не знал, что думать. На это требовалось время. Хотя бы немного времени. Он стоял спиной к двери. За дверью – тыл. Медленно пятясь к двери, Виктор Ильич следил за обстановкой. В гнетущей тишине собственное дыхание казалось паровозным пыхтением. Он затаил его.

И снова вдохнул только когда оказался у лестницы.

Оглянулся на прикрытую дверь рабочих апартаментов Александра Клинова. Свет от торшера мягко струился через щель. Он не выключил освещение. Плохо. «Надо выключить», – подумал Виктор Ильич, но вместо этого чуть ли ни бегом спустился вниз.

Это не тактический приём отхода, это трусливое бегство. Трусость – гаденькое, признаться, чувство. Особенно, если признаться себе. Виктор Ильич не выпивал почти пять лет, но сейчас желание возникло настолько чёткое и чистое, что он не подумал сопротивляться.

«Подлодка» – единственный приличный бар города, который он знает. Маршрутку не пришлось ждать долго. Он сел спиной к водителю, оплатил проезд и, получая билет, заметил на тонированном окошке двери наклейку: «не хлопай!», чуть выше ещё одну: «место для удара головой». Тут его осенило. Он вспомнил, где видел фразу, которую написал.

– Тихони едут до конечной, – сказал он пустому салону.

– Где? – спросил водитель, услышав голос.

Виктор Ильич сконфуженно попросил высадить его на следующей остановке. Напиваться расхотелось.

В музей решил возвратиться пешком. Всё произошедшее казалось наваждением, надуманностью и невероятной глупостью. Безобидная ироничная картинка с воющим на луну волком, приклеенная над дверью одной из городских маршруток, однажды мимолетно вклинилась в мозг, вот такая петрушка!

– Я устал и всего лишь задремал, сев за стол, – уговаривал себя смотритель. И пока добирался до музея, успел поверить своим словам.

«Завтра понедельник. Надо выспаться», – решил Виктор Ильич, открывая дверь музея. У кого у кого, а у музея понедельник начинается во вторник. Очень кстати!

Спал отвратительно. Снившийся сон не дал покоя, но стоило пробудиться, как остатки сна растворились в солнечных лучах беспамятным облаком. Виктор Ильич ставил будильник, но, проснувшись, не отключил его… Просто созерцал потолок и ждал трезвона.

Будильник затрезвонил.

Смотритель заставил себя встать. Предстоит работа, которую он обычно выполнял за ночь. Прежде ночью работалось не в пример лучше, чем днём, и он надеялся, что одна ночь привычный график не изменит.

Комната Виктора Ильича находилась на цокольном этаже и представляла собой крохотную квартирку гостиничного типа. Спальня с окном-форточкой, кроватью, журнальным столиком и Библией на нём. Зал с тахтой, шкафом, трельяжем и двухъярусным компьютерным столом с телевизором (сверху) и ноутбуком (снизу). Третий блок жилища – гибрид кухни и прихожей с двумя дверьми, одна – в тесный санузел, другая – из квартирки.

Покончив с утренним моционом, Виктор Ильич долго всматривался в своё лицо. Пронзительные голубые глаза казались сейчас тусклыми, всклокоченные со сна волосы отказывались ложиться в причёску, носогубные складки походили на брылы питбуля. Тот ещё видок! Недовольно покачав головой, Виктор Ильич выпил пару таблеток от головной боли и покинул квартирку.

Проверил внешнюю сигнализацию. Заглянул в подсобку охраны, где находится пульт видеонаблюдения как за внешним периметром музея, так и за помещениями. Всё в порядке. И принялся за извечную борьбу с пылью, которую прервал накануне.

Когда дошла очередь до кабинета-студии, Виктор Ильич встал как вкопанный. «Может, нехай на неё, а?» – мелькнула трусливая мысль.

– Да что я, словно дитё малое! День на дворе! – возмутился Виктор Ильич и решительно вошёл в кабинет-студию.