Стол манил и отталкивал. Виктор Ильич впервые подумал о себе, как о наркомане. Он не просто знал, он был уверен, что погибнет, но не мог себя остановить. Ведь он не настолько глуп, чтобы отрицать сверхъестественное, творящееся со столом… и вокруг него… Кого? Стола? Или смотрителя? Виктор Ильич повязан со столом крепкими узлами. К сожалению, уже повязан. Он это чувствовал. Чувствовал ли подобное Саша? Он сел за этот стол, чтобы разгадать загадку, но не приблизился к ней до сих пор. Зато наваливались новые вопросы, и Виктор Ильич уже сомневался в готовности искать ответы на них. Всё как-то слишком… необычно. Смотритель попытался найти другое слово, но более подходящего не нашёл. Если бы он не поставил себе цель разобраться в самоубийстве Александра Клинова (таком очевидном для всех) и здесь бы сейчас работал другой смотритель, совершенно посторонний человек, произошло бы с ним то, что произошло с Виктором – храни Бог его душу! – Ильичом или стол продолжал бы стоять сиротой казанской ещё долгие годы, пока какая-нибудь бестолочь не села за него? Даже если бы за стол сел (чисто гипотетически) другой человек и взял бы в руку «Waterman», стало бы происходить хоть что-то? Случилась бы с ним «отключка»? А если бы случилась «отключка», продолжил бы он эксперимент? Скорее всего, этот человек свалил бы, не сдав дежурство.

Желание свалить сейчас преобладало и у Виктора Ильича. Потому и ноги сковало.

«А если всё-таки сбежать? Бежать без оглядки. И забыть про это всё!» – Виктор Ильич готов был поддаться шалой мысли. Но ведь кто-то… та же Надежда… найдёт недописанную рукопись нового романа и захочет дописать! Вполне вероятно, так и будет. Что же, что же придумать?.. Сжечь! Сжечь несчастные исписанные страницы, как сжигал их Саша Клинов… Стоп! Сжигал-то он готовые рукописи.

«А не готовые… Не горят?»

Хуже. Они, как Феникс – возрождаются из пепла! И где уверенность, что стол (для простоты возьмём за аксиому, что во всём виноват стол) даст сжечь рукопись? Может ли быть такое: стол скрутит его артритом, превратив в немощного калеку, и подожжёт вместо рукописи?

Виктор Ильич посмотрел на ноги, надеясь силой взгляда (если уж сила воли отказывает) сдвинуть себя с места, и увидел предмет, который отвечал на его вопрос. Здесь, за этим столом, может случиться всё, что угодно! Под ногами валялся перочинный ножичек. Не лежал, а именно валялся: такое складывалось впечатление. Его сюда не положили, не подкинули, он валялся здесь, будто после предолгого странствия в чужих мирах, облепленный невидимой пылью и грязью. И он сложен! Ножичек сам не сложился бы. Виктору Ильичу этого ли ни знать! Нужно приложить усилие, чтобы сложить ножичек.

И кто-то усилие приложил.

Что бы ни значило появление перочинного ножичка, Виктора Ильича бузиновый стол окончательно оттолкнул.

Смотритель был уверен, что вышел из кабинета-студии…

потому и ойкнул, напугав несмышлёныша. Но до чего ж удивительно, что малец увидел его! Небось, за последние лет двести внешний облик-то изрядно поистрепался. Да об этом ль толки вести. Малец-от ухнулся в щель! Надобно подсобить. Как в воду глядел Иоанн: не по умыслу и несмышлёныш, один-единственный и одинёшенек путь шествует правильно, хоть и не по потайному пути, а околицей: много тут ходов накопано. Сколько ждать пришлось! И тот аль малец? Эх, не о том думается! Подсобить пора.

А расселина за шестьсот лет практически не изменилась. Всё те же семь саженей в глубину по накатной, меньше фута в ширину, а в длину «улыбка» расселины доходила до аршина.

Душа мальчика едва не отделилась от тела, когда почва внезапно пропала под ногами. Дыханье спёрло, как при резком падении на «американских горках». Он попой приземлился на насыпь, и покатился в бездну. Куда дальше-то падать? К чёрту на сковородку что ли?

Юра продолжал кувыркаться. У него вроде бы получалось притормаживать, но что-то будто подталкивало вперёд, не давая остановиться. В какой-то момент вернулся голос, и Юра заорал.

Где-то на границе сознания появилась зависть к Алисе, весьма в комфортном полёте приземлившейся в страну Чудес. Попадёт ли он в страну Чудес? Может, это будет страна Дураков? Это наказание ему за то, что он такой неслух! А вдруг он будет падать бесконечно? Или через всю Землю и вылетит, как пробка на другом конце планеты! А если на другом конце планеты будет океан?

Чудин видел, как шоршуны – ох уж эти коварные твари! – не давали остановиться мальцу. Вот что значит замешкаться. Он спешил следом за кувыркающимся ребёнком, браня себя и с трудом удерживаясь на ходу. Годы в подземелье отнюдь не молодили бородатого свистуна. Чудину грезилась свобода от чар царя-колдуна, вспомнились заколдованные слова Иоанна: «Лишь тот, кто найдёт путь во тьме лабиринта, снимет с сундука мою смертельную закрепь и познает Силу. Ты покажешь ему путь назад. И только тогда сам обретёшь свободу и покой». Так наказал ему, Чудину белоглазому, Грозный царь. Яснее ясного вспомнились сейчас предсмертные слова, и пуще припустил неказистый карлик на выручку несчастному мальцу, когда тот внезапно заорал. Но не поспевал. Малец мог в любой миг свернуть шею. Что же делать? И тут Чудин жахнул себя по лбу от своей глупости. Свистеть, свистеть надо!

И засвистел что было мочи.

Враз шмыгнули в стороны подлые пещерные душонки.

Юра покувыркался ещё метров десять и застыл на более-менее пологом выступе. Сознание – вновь – он потерял незадолго до свиста.

Чудин белоглазый слыл сильным чародеем, а любой толковый чародей знает толк во врачевании и не утратит знание, сколько бы времени не минуло. Он долго колдовал над почти бездыханным телом ребёнка, устал как никогда, но чудо совершил. Малец сделал шумный вздох и ожил. Чудин расстегнул ремешок часов ребёнка (вдруг странный браслет замигает снова?) и, выбросив тот подальше, ретировался на недосягаемое для детских рук расстояние. Он наблюдал, затаившись. Теперь всё зависело от мальца, если он действительно тот, кто способен пройти лабиринт, то это выяснится именно сейчас.

Увидит ли малец мерцание?

Его потряс сильнейший шок. Отбросив «Waterman» как нечто мерзкое, он приложил скрюченную кисть к груди: боли в суставах нет, но чувство, что каждое движение пальцев отзовётся нещадным скрипом, присутствовало. Сердце колотилось надрывно и грозило надорваться окончательно. Может оно и к лучшему. Может, инфаркт – самый благоприятный исход? Нет! Скоро прилетит Надя. Боже мой, сколько времени?!

Секундная стрелка будильника «Восток» не двигалась, механизм не тикал. Он забыл завести часы. Возможно ли, что он пропустил открытие музея? И кроме того…

«Что я делаю за столом, если был уверен, что вышел из чертова кабинета!?» – об этом он подумал сразу, как очнулся, но мысль пронеслась как-то вскользь и выкристаллизовалась вот только. Однако вместо того, чтобы вскочить как ошпаренный, смотритель заставил себя размять пальцы и, поняв, что с ними не всё так печально, спокойно (и уже привычно) сбил исписанные листы в стопку. Привёл стол в должный порядок так, словно писатель вот-вот сейчас придёт и начнёт писать новый роман или рассказ. Без суеты и лишних движений встал и задвинул кресло. На полу по-прежнему валялся перочинный ножик. Брать в руки предмет, кажущийся отныне чужеродным, всё равно, что приласкать жабу. Виктор Ильич вынул из заднего кармана брюк носовой платок и с осторожной брезгливостью, как окаменелые экскременты стегозавра (именно такое сравнение пришло ему на ум), поднял ножик и на вытянутой руке унёс из кабинета-студии.

Должен ли был его испугать тот факт, что он обнаружил себя за столом, стискивающим ручку? В этом цель? Или его должно было напугать отсутствие всякого воспоминания о том, каким образом он остался за столом, и откуда взялась ложная память, уверяющая, что он вышел из кабинета-студии?

Но Виктор Ильич устал бояться.

В музее давно заметили, что что-то с их смотрителем не так, а сегодняшняя изнуренность привела к давно назревающим вопросам о здоровье и самочувствии. Виктору Ильичу настоятельно посоветовали отдохнуть, взять отпуск. Почему-то советчики своей чрезмерной заботой разозлили Виктора Ильича, и он нагрубил учтивой женщине, с которой был в очень вежливых отношениях, а потом, бессвязно буркнув извинения, удалился к себе в квартирку с горящим желанием отправить всех их в бессрочный отпуск, закрыв музей ко всем чертям.