Аня обернулась к стоящему у дивана журнальному столику, дотянулась до бокала с шампанским и предложила Калиничу:

– Выпьешь?

Он отрицательно покачал головой.

– Как хочешь. А я выпью, – задорно сказала Аня.

Опорожнив и поставив бокал, она снова прижалась к Леониду Палычу каждой точкой своего упругого тела и заглянула ему в глаза. Ему никогда ни с кем не было так тепло и уютно. Какая женщина! И при этом такая умница!

– Открыть или изобрести – это увидеть то, чего до сих пор не было, чего еще никто в мире не видел, – продолжила Аня.

Ее мелодичный певучий голос нежно ласкал слух Калинича, словно пение ангела или райская музыка. Ее речь лилась непрерывным потоком, журча, как весенний ручеек. Запах ее косметики приводил его в состояние упоительной эйфории, будоражил в нем юношеские эмоции, будто на время возвращая навсегда ушедшую молодость.

– Впервые посмотреть на что-то новое – это подобно изобретению. Пожалуй, нет. Скорее открытию. Не каждому дано сразу рассмотреть предлагаемое изобретение, заметить его в том, что он увидел. Очень часто потом, уже прозрев, человек считает изобретателем себя, так как это, в принципе, почти то же самое. Пойми, Леня, твой семинар прошел так, как того и следовало ожидать. Так и должно было быть. В соответствии с принципами познания человеком окружающего мира, – заключила Аня и ласково улыбнулась.

– Ты у меня необыкновенная умница! Спасибо тебе за такую мощную поддержку. Если бы не ты, я бы, наверное, от отчаяния в «дурку» угодил. А вот – послушал тебя, и понял, что все не так уж плохо, – сказал Калинич, зарываясь лицом в ее шелковистые волосы.

– Нет, Ленечка, не «не так уж плохо», а очень даже хорошо. Теперь мы с тобой должны продумать оптимальную стратегию наших дальнейших действий. Будем методично и планомерно приучать вашу публику к мысли, что телепортация – это проблема, успешно разрешенная тобой; что ее ждет великое будущее, и ее нужно повсеместно внедрять. Только ни в коем случае не раскрывай принципа ее осуществления до того, как твой приоритет будет официально зарегистрирован, чтобы не разделить участь Роя Планкетта! На втором этапе, я думаю, появится масса прихлебателей, стремящихся к тебе в соавторы. Они будут предлагать тебе множество вариантов своей «помощи» в обмен на соавторство. Но ты должен быть непреклонен: никаких соавторов – и точка! Все лавры должен пожать ты и только ты.

VIII

Калинич пришел домой в одиннадцать вечера. Лида была мрачная, как туча. Стоя у доски, она гладила белье и смотрела, вернее, слушала телевизор, который горланил на всю квартиру. Грюкала какая-то ультрасовременная музыка. Калинич взял пульт и уменьшил громкость. Лида стрельнула в него пренебрежительным взглядом и медленно, как по нотам, процедила сквозь зубы:

– Только пришел, и сразу свой порядок устанавливаешь! Как будто меня и в доме нет.

– Очень громко. Как по голове, – ответил Леонид Палыч.

– Хотя бы ради приличия спросил, не возражаю ли я, – ответила она ледяным тоном.

– Да я от такой громкости теряю самообладание. Не соображаю ни хрена! Сумасшедший дом! – возмутился Калинич.

– Где ты был? Почему так поздно? – спросила Лида все тем же оскорбительно холодным тоном.

– Работал! – резко ответил Леонид Палыч.

– Ночью? И что же ты так поздно делал? – продолжала наступать Лида.

– Я же сказал, – работал. – Неужели я неясно выразился?

– А почему от тебя водкой пахнет? – ядовито спросила Лида.

– Не водкой, а шампанским, – поправил ее Калинич, стараясь держать такой же тон.

Ему ужасно не хотелось скандалить, не хотелось перед нею оправдываться, объясняться. Хотелось поскорее ополоснуться под душем и лечь в постель. Но Лида не унималась и снова медленно и тихо процедила:

– А по какому поводу шампанское?

– По поводу успешной демонстрации моего последнего изобретения, – нехотя бросил Калинич.

Лида криво усмехнулась и, чтобы побольнее уколоть, спросила едким уничтожающим тоном:

– Ха-ха-ха, того самого, которым ты весь институт насмешил?

Ясно. Кто-то из его «доброжелателей» уже изложил ей в своей собственной интерпретации суть семинара, на котором Калинич демонстрировал телепортацию. Быстро же все доходит по «бабьему радио».

– Ничего, привыкнут, – ответил Леонид Палыч с искренней улыбкой. – Поймут со временем, что были свидетелями величайшего события века.

Лида деланно расхохоталась.

– Ха-ха-ха!.. Первооткрыватель! Эйнштейн какой!..

– Что ты! Какой там Эйнштейн! Куда ему до меня! Бери выше! – насмешливо сказал Калинич.

– Так ты за свое гениальное изобретение кучу денег получишь, стало быть! Миллионерами будем! – продолжала издеваться Лида.

– Как знать, как знать, – саркастически цыкнул Калинич, отправляясь в ванную.

Лида демонстративно расхохоталась ему вслед:

– Ха-ха-ха-ха!.. Славно ты сегодня публику потешил. Все твои друзья и знакомые открыто насмехаются над тобой. Калинич, говорят, до пенсии не доработает – у него совсем чердак поехал. Я чуть со стыда не сгорела! Мне было жалко тебя до ужаса. Ты один прав, а все ваши ученые – доктора наук, между прочим – ошибаются. Ефрейтор, который шагает в ногу, а рота – не в ногу! Пойми, ведь рядом с твоим именем треплют и мое, а также – наших детей.

Калинич не выдержал и полураздетый высунулся из ванной, чтобы парировать ее насмешку:

– Мои друзья не смеются. Они верят в меня. А что касается врагов, то их мнение меня не интересует. Им все равно, над чем смеяться. Эти, и ты в их числе, не в состоянии себе представить, что обыкновенный Калинич, которого они знают уже много лет, вдруг сделал открытие исторического значения и мирового масштаба. Как же так? Мол, этого просто не может быть! Да смейтесь себе на здоровье сколько угодно! Над собою смеетесь. Смеется тот, кто смеется последний. Вот и посмотрим, кто посмеется в конце. А жалеть меня нечего. Меня есть кому поддержать, ободрить и вдохновить.

Лида снова залилась звонким искусственным смехом. Но Леонид Палыч уже закрыл дверь в ванную и пустил воду. Теплые шумные струи душа приятно ласкали тело и заглушали ядовитый голос жены.

IX

Калинич поднимался по лестнице в толпе сотрудников, направлявшихся на свои рабочие места. В тот год осень выдалась исключительно теплой и продолжительной. Более уместно было бы назвать эту пору не осенью, а поздним, затянувшимся летом. В середине октября все еще стояло солнечное и ласковое бабье лето. Только два дня тому назад люди оделись в легкие куртки. Даже отопительный сезон городские власти решили начать на несколько дней позже, чем обычно. Калиничу, разгоряченному быстрой ходьбой от метро, показалось, что в здании института жарко и затхло. «Последние отголоски уходящего необычно теплого лета», – подумал он, снимая на ходу легкую плащевую куртку.

Люди, проходя, приветствовали друг друга, а некоторые успевали еще перекинуться несколькими фразами, кто о чем: одни о работе, другие – о семейных делах, третьи – об ушедшем лете и о закончившемся отпуске. При виде Калинича некоторые бросали на него любопытные взгляды, здоровались и шли дальше в свои отделы и лаборатории, другие перешептывались и насмешливо улыбались, третьи, которые составляли большинство, были заняты собственными хлопотами и смотрели на него холодно и равнодушно. И только изредка Калинич ловил на себе взоры, преисполненные пытливости и уважения.

Он был несказанно рад, что накануне пообщался с Аней, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не теряла веры в него и всегда умела каким-то чудесным образом обратить его внимание на лучшие стороны окружающей действительности, заставить поверить в свои силы и преисполниться оптимизма.

Объяснение с женой обычно действовало на него исключительно угнетающе, вызывало унизительное чувство провинившегося ребенка, ощущение собственной неполноценности и непригодности в обществе. До знакомства с Аней такие объяснения надолго вгоняли его в тяжелую депрессию, и тогда Калинич становился нервным, раздражительным и подолгу не мог ни на чем сосредоточиться. Все валилось из рук, работа не клеилась, все близкие отдалялись от него, и, томимый одиночеством, Леонид Палыч порой уходил в запои. Так продолжалось несколько дней, а потом, устав от водки, он возвращался к трезвой жизни, постепенно входил в колею и вскоре, как правило, наверстывал упущенное.