Открылась дверь казармы. Мишаков, озираясь, тихой, осторожной походкой двинулся к коморке Ингура. Волк его заметил, но с места не двинулся. Только смотрел в его сторону, навострив уши. Вот и дверь коморки. Ингур приоткрыл ее, и Мишаков спокойно вошел.

– Так. Одно дело сделано. Теперь подождем, пока они подготовятся. Все будет в порядке – вот увидите.

Грязно ругаясь, Карпачев принялся растапливать печь. Пламя уже гудело вовсю, и вода в баках почти закипела, когда затрещал телефон.

– Слушаю! Карпачев!

– Очень хорошо, Карпачев! У тебя есть какая-нибудь приманка для волка?

– Какая приманка? Зачем приманка? Товарищ старшина! Где я ее возьму?

– Ты что, уже похмелиться успел? Простых вещей не понимаешь! Кость от вчерашнего обеда, мясо, наконец!

– Так точно, товарищ старшина! Есть кусок мяса на кости. Добрячий такой, аппетитный! Только холодный.

– Да хер с ним, пусть холодный! Сейчас Ингур, Мишаков и я займем позиции во дворе, а ты выйди и швырни его волку, поближе к будке. Он к нему подбежит, схватит, а мы успеем закрепить волка на цепи, понял?

– Да? Я уже выходил к нему, так он на меня сразу кинулся. Чуть не растерзал!

– Так уж и растерзал! Приоткрой свою дверь да швырни поближе к будке, понял? Он у ворот ходит, до тебя сразу не добежит. Ну-ка, давай! Живо!

– Слушаюсь, товарищ …

Но Прохоров уже повесил трубку.

Опять ругнувшись, Карпачев вынул из котла кусок мяса.

– Ишь, тварюга! Какой кусок-то! Самому бы съесть! На кухне служишь, а такого не поешь вволю.

Карпачев откусил кусок холодной отварной говядины и с наслаждением принялся жевать. Но тут снова затрещал телефон.

Карпачев снял трубку.

– Слушаю!

– Да ты что там, завтракаешь, что ли? Закусываешь после опохмелки? А ну, выходи, делай, что велено! Живо!

– Слушаюсь, товарищ капитан!

Карпачев подошел к двери, послушал. Вроде тихо. Отодвинув осторожно засов, приоткрыл дверь и выглянул во двор. Уже почти рассвело. Волк стоял у ворот и смотрел в сторону своей будки.

– Хорошо, что я вчера заставил этого бездельника смазать дверь. Не скрипнула. А то бы этот зверюга уже бежал сюда, чтобы растерзать меня.

Не выходя за порог, Карпачев размахнулся и, выкрикнув «Волчек! На!» – некоординированным броском швырнул кусок к будке. Но он полетел к двери дежурки. А волк, гремя цепью, кинулся не к мясу, а к Карпачеву. Тот поспешно захлопнул дверь и задвинул засов. Слышно было, как волк толкнул ее и куда-то отбежал.

– Ну, все. Я свое дело сделал. Пусть теперь сами там управляются. А я от командира свое задание имею – завтраком займусь.

Диденко стоял у окна.

– Тьфу, ты! Пьяная харя! Совсем не туда кость бросил.

– Бросил, как бросил, товарищ капитан. У меня есть план на этот счет. Разрешите действовать?

– Действуй, Прохоров. Что поделаешь!

Прохоров подошел опять к форточке.

– Ингур! Ингур, где ты там?

– Здеся! Здеся я! – крикнул Ингур, стоя у открытой двери своей коморки.

– Сейчас я выйду, возьму мясо и подманю Волчка к будке. А вы с Мишаковым действуйте, как договорились! Понял?

– Ясно понял! Погоди мало-мало! Мы сейчас!

Через несколько минут Ингур открыл коморку и крикнул:

– Прохор! Мы идем. Только ты не выходи раздетая! Надень полушубок и застегнись. Ясно?

– Зачем он мне? Так легче.

– Простудиться шибко можно. Понял? Давай, одевайся проворно!

– Да ты делай, что тебе говорят! Некогда мне одеваться да наряжаться!

– Тогда мы с Мишаковым не выйдем, ясно?

– Вот упрямый старик, черт бы его побрал! Придется одеться.

Прохоров вышел во двор в полушубке, застегнутом на все пуговицы. Он подошел к мясу, которое уже успело задубеть на морозе, поднял его и обернулся к волку. Тот стоял неподвижно. Прохоров спокойно приблизился к будке. Потом, протягивая кусок, позвал:

– Волчок! Волчок! На! Покушай!

Волк поднял голову, понюхал воздух и медленно, временами останавливаясь, двинулся к Прохорову. А с другой стороны двора шли Ингур с багром и карабином и Мишаков с другим багром. Волк не обратил на них внимания и подошел к Прохорову. В двух метрах от него волк остановился.

– Волчок! Волчок! Возьми, покушай!

Прохоров сделал шаг назад, к будке, и протянул волку мясо.

– Волчок! На!

Волк стоял, шевеля ноздрями и чуть оскаливая клыки. Наклонившись, Прохоров снова протянул мясо. И в это мгновение волк неожиданно кинулся на Прохорова, пытаясь схватить за горло. Тот рывком отпрянул в сторону, и волк вцепился ему в плечо, рванув с дикой звериной силой полушубок вместе с кителем, гимнастеркой, бельевой рубашкой и телом. Прохоров со стоном повалился на землю, а сзади с сухим треском прогремели два раскатистых выстрела.

Прохоров открыл глаза и увидел, что рядом в предсмертных конвульсиях, обагрив кровью снег, в предсмертных конвульсиях бьется мощное, мускулистое тело волка. Прохоров медленно встал и подошел к нему, превозмогая боль в плече.

– Волчок! Волчок! Зачем же ты, а?

Волк открыл глаза, уже подернутые смертной пеленой, и в последний раз встретился взглядом с Прохоровым. Из них на окровавленный снег скатились две крупные слезы, чистые, как горный хрусталь.

Волчьи глаза медленно закрылись. На этот раз навсегда. А Прохоров присел над остывающим питомцем, взял в руки его серую голову и, глотая слезы, бессмысленно забормотал:

– Волчок… Волчок… Зачем же ты так… Волчок?..

Сзади подошел Ингур.

– Ладно, Прохор! Иди в лазарет перевязка делать! Негоже плакать солдату! А тут тайга. Она сурова. Забрал своего духа к себе. А нас наказал мало-мало. Хорошо, что не шибко! Ну, пойдем. Я помогу тебе полушубок снять.

Юлий Гарбузов

22 января 2001 года

Харьков, Украина

Все персонажи и события этой повести вымышлены. Любые возможные совпадения имен, фамилий, портретных черт, характеров, образов, ситуаций, высказываний и взаимоотношений между людьми чисто случайны, поэтому автор никаких претензий на этот счет не принимает.

65-летнему юбилею профессора

Юрия Ивановича Волощука

посвящается

Когда на сердце тяжесть,

И холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа

Ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба,

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

Александр Городницкий,

«Атланты».

Идея, внезапно вспыхнувшая в воображении Калинича, вот уже который месяц не давала ему покоя. Поражали не только ее значимость и оригинальность, но также необыкновенная простота, дешевизна и доступность в осуществлении. Всем существом своим Калинич чувствовал мощнейший потенциал этой идеи. И о чем бы он неи начинал думать, логическая цепочка размышлений в конечном итоге непременно приводила к навязчивой мысли о создании экспериментальной установки, ее реализующей.

Эта мысль прочно засела в его голове и разрасталась с каждым днем. Вскоре она заполнила каждую извилину, каждую живую клетку его мозга. Она повсюду следовала за ним, как тень, грызла его днем и ночью, точила, как ржа железо, и начисто лишила сна. Укрыться от нее было некуда – она преследовала его повсюду, куда бы он ни направлял свои стопы. Все, абсолютно все в жизни Леонида Палыча отодвинулось на второй план, даже основная работа. А ведь ему недавно исполнилось пятьдесят семь – пора бы уже всерьез подумать о приближающейся пенсии. Душа разрывалась на части, работа никак не клеилась, и думать он мог только об экспериментальной проверке своей идеи, больше ни о чем.

Голос разума менторским тоном наставлял: «Калинич, будь благоразумен. Вспомни, сколько тебе лет. Оставь юношеские иллюзии. Действуй рационально. Делай то, что необходимо для работы, для пенсии, для твоего личного благополучия и благополучия семьи». Но демоны подсознания в самые решительные моменты вкрадчивыми голосами нашептывали искусительные речи: «Калинич, не топи свой талант в рутинном болоте карьеры, стабильности и благополучия… Ты же знаешь: все это не более, чем мышиная возня. Брось все и займись воплощением своей идеи. Она же безукоризненна. Ведь это итог всей твоей жизни, черт побери… Овчинка стоит выделки. У тебя получится, и ты пожнешь лавры великого первооткрывателя, равного которому не знает история человечества».