Хоть какой ты, а своего веса не чуешь. А что поверх него, то чуешь. На измоте полном ножа не снести, хочется избавиться. Но и здесь есть свои рецепты. Носи вечно - срастется. В своем волонтерском прошлом так с многозарядкой сжился, что словно один организм. Спал с ней в обнимку, всегда на себе. А когда лишился, словно осиротел, словно руку отрезали. Все не так. Избавили, а легкости не добавило. Хорошо, что человек своего веса не чует.

Сейчас слышно было, как Желудок обучает голопузых мальчишек интенданта рукопашному бою:

– Когда с одним не справиться, ори - нападайте втрое, ироды!… Тогда и убегай. От троих бежать не стыдно…

Кто-то настолько осмелел, что попытался, будто случайно, кольнуть Бригадира. Спросил про прошлые ночевки в этом месте. Бригадиру в таком деле себя хвалить, что вату жевать - слова вязнут. Молодому дураку ловушку на старого бригадира ставить - только на ухмылку ему, бригадирскую усмешку поймает - отрикошетит ему тут неслабо. Добрый бригадир может запросто и насрать в нее, в эту ловушку, недобрый перенастроить ловушку так, чтобы была она на молодого дурака - иди, проверяй, что попало. Кто в своем деле искусен, тот нетороплив. Жди у старой лягушки простуды от сырости! Отшутился, да и в говняный наряд поставил неумного - хозяйке помочь. Тут не шланганешь. Эта припашет, так припашет! По интенданту видно - вон, какой заморенный. А то появились мастера вместо дела его отделку предъявлять…

Бригадир, как добрый портной, кроил с запасом. Остальных посадил на подгонку снаряжения, чистку-смазку оружия, а также наперначивать короткие (с палец) стрелки. После каждую положено обмакивать острым, зубреным концом в вязкий смолистый яд, одевать поверх защитный хрупкий колпачок, что должен разлететься от удара, и уже после этого заправлять в обойму. Некоторые любили стрелки потяжелее, и обоймы открытые - чтобы, если заклинит механизм подачи (дело частое) можно было рвать и метать их с руки.

Места отсюда начинались дурные. В этот последний нестрашный ночлег спали тесно, вповалку, волнами настилаясь друг на дружку, устраиваясь на ногах лежащего. Через некоторое время затекало, кто-то принимался дергать ноги из капкана, тогда шевелилось все, с руганью устраивались удобнее, перекладывались и действительно, если издали смотреть, словно волны прокатывались. Запах намокших ремней, прелых ног (что неизвестно каким способом, но пробивался сквозь штурмовую обувь), пахло жженым отработанным оружейным маслом, грибком, еще мерзким запахом, что применяется для дезинфекций, и другими неизменными запахами скопления военных людей.

Спали нервно. Нет-нет, кто-то и покрикивал во сне…

Дурак спит, его счастье в головах стоит - охраняет. А можно и по другому сказать. На одном конце червяк, на другом конце дурак. Это смерть на червяка дурака ловит - ее не видно.

Кто сам плут, тот другим не верит. Бригадиру не спалось, поднимался - смотрел в щели, думал - как здесь интендант уживается? Слишком близко к лесу. Не работает ли на обе стороны? Худа бригаде не сделает? Не нравился ему интендант - глаза прятал. Бойся того, кто тебя боится. Со страху все смелые дела.

Быть стервятником, да не прокормиться? Кто с дерева убился? - Бортник. - А утонул? - Рыбак. - А в лесу-поле убитый лежит? - Служилый человек. То-то же! Стервятнику да мародеру всегда пожива есть… И всегда мало…

Когда в полумраке спину увидел, что в сторону леса пошла, стрельнул в ту спину с бесшумки ядовитым гарпунчиком, не задумываясь. Тогда только спать пошел… Кто бы не был - теперь далеко не уйдет, многого не расскажет.

Утром оказалось, что интенданта нет. Складские открыть некому. Хорошо, что загодя затарились. Здесь край земли. Отсюда дороги веером, только транзитная путевая - большак, а остальные совсем лесные. Здесь закрайки уже не расчищают. Хорошо, если раз в год крестный ход святое колесо прокатывает от сельца до сельца.

Хозяйка своего нашла, заголосила коровой, а голос у нее бычий - впервые услыхали. Бригадир вместе со всеми переживал: кто это его убил? Детей сиротами оставил! Еще удивлялись - и чего это интендант головой в сторону леса лежит? Бригадир все сомнения враз обрезал: это лесные! И теперь держи ухи востро, а то и их лишишься. А то, что неправильно лежит, так с такого яду, как на гарпуне, десять раз вокруг себя крутанешься. И еще сказал своим, что, когда возвращаться будут, самому ушлому из них есть шанс на теплое местечко и на молодого посмотрел. А тот взбледнул и испуганно на хозяйку зыркнул.

Один глаз слезы льет, другой подмигивает. Интендантша на молодого посмотрела внимательно, потом на интенданта мертвого, будто сравнивая, и чуть отмякла, хотя, нет-нет, зыркала в сторону леса так недобро, что не по себе. Лесным не завидовали. Теперь порывалась идти с бригадирской группой - молодых опекать, да хвосты отсекать. Не разрешили, убедили, что дальше исключительно закрайками пойдут. А Бригадир тут отчего-то вспомнил свой разговор со Смотрящим, да и еще кое-какие довески к нему, что в разных местах нахватал. Говорили то, чему сами не верили: будто когда-нибудь Смотрящий бабой будет, в самом своем буквальном смысле. И не найдется таких храбрецов, кто бы заметил и вслух сказал: сама она гада ела! Но вроде бы у лешаков первых начнется, затем у вурлаков, а потом и к ним перейдет эта эпидемия.

Не думал Бригадир, что интендантша так будет горевать. Губы блинами отвисают. Добро бы, только нижняя, а тут верхняя на нее наползает так, что хочется ее на нос навернуть - очень уж стылая рожа. Подправить чужую рожу и себе настроение. В каждое лицо смотришься словно в зеркало - хотел бы быть таким? Опять тот случай, что впору вмешаться, иначе вешаться.

Одному подвиги творить, другому о них рассказывать. К каждому крупному человеку свой сказитель примазывается. Бригадир сколько вокруг себя не оглядывался, никого не нашел, кто бы в лучах его славы хотел бы погреться. Значит, славы той на лампадку ему самому.

Дальше шли места именованные лишь по случаям. Тем, что произошли: окропили красненьким, либо иной памятной сурьезицей. Земля без вложенного в нее труда имени не имеет. А лесу одно общее имя - Лес. Он сам над собой трудится и истинные имена скрывает. Каждое из имен в недобром знании - одну из одежд его срывать способно. От листвы, что каждый сезон случается, до коры - что известно лишь в легендарном, когда Большие Бух полыхали за горизонтом, а потом белая сажа падала. Было такое когда-то - рассказывали. С этого иной лес стал расти.

Лешаки тоже каждый свое урочище разно зовут, поди узнай у них. За такой вопрос если на обломанную сосну наденут, считай, повезло.

Грибники-любители ближе к дорогам жмутся, чтобы чувствовать ее кожей - здесь ли она? - спасительница! Чуть что - к ней, в середку и оттуда зыркать по сторонам, а потом тишком-тишком по самой середке к дому. Злой нежити дорога, что пламя. Как сунется, так и вывалится, но уже словно опаленной. Потом болеет.

А выселки, да жители тех деревушек, что в войну не спалили, каким-то образом умудряются с ней соседствовать, уживаться. Городской же запах не сразу выбьешь - хоть соком жеваных иголок натирайся, хоть местным дерьмом (всякое пробовали) - жди пока сам не выветрится. Не благоволит нежить городским, которых за версту чует. Порядком должно пройти.

Грибной человек до сезона приходит - себя акклиматизирует. Хотя, по грибы и не надо далеко от дороги, бывают года, с обочины грибов не обобрать, не вынести. Желтые блины кормовых моховиков стелятся сплошным ковром насколько глазу хватает. Режут среди них и иные маленькие, толстенькие, с "закрытой" шляпкой, самый отборный гриб - как раз под размер курительной трубки. Но теперь сухо. Иные грибные места разгневаны настолько, что растворяют неосторожных до костей. Потому, кто в своем уме, сидели в городе, подавляя все неумные всплески меньшинства. День Николы-Чудородца тем и отмечает, что сезон закончился, и теперь до самого Николы-Победоносца в лес не стоит соваться.

Следопытам и Бригадирам сложнее. Прошли времена, когда водились старые иконки - отводящие беду на указанное расстояние. Теперь и целые бригады, бывает, пропадают. Есть иконки новые, но не так работают, выветриваются в своей святости на раз.